Глава четвертая. «Перец и соль»
Вечером того самого дня, который начался схваткой с двумя наемными убийцами, я въехал во двор гостиницы «Перец и соль» на окраине Саламанки.
Мой конь, норовистый вороной трехлетка по имени Мавр, был весь в мыле. Я соскочил на землю, сунул поводья подбежавшему мальчишке и кинул ему серебряную монету — чтобы ухаживал за Мавром как следует. Одна из заповедей, которые мне и братьям преподал мой отец, — настоящий идальго никогда не жалеет денег на уход за своим конем и своим оружием. Даже если денег у него нет.
С деньгами у меня и вправду было не густо. За вычетом отданной конюху монеты в кошельке оставалось пять реалов — этого должно было хватить на комнату под крышей и горячий ужин у очага, но и только. В последнее время под разговоры о несметных сокровищах Индий цены в Испании начали резво расти. Подчеркиваю — под разговоры, потому что самих сокровищ никто еще в глаза не видел. Но во всех портовых кабаках прибывшие из-за Моря-Океана матросы рассказывали истории о золотых россыпях и изумрудах размером с голубиное яйцо, которые якобы валяются в Индиях под ногами — знай себе нагибайся и подбирай. Один кривой моряк даже гордо демонстрировал мне такой «изумруд» — конечно, то была просто стекляшка, во всяком случае, лезвие ножа оставило на ней глубокую царапину. Как бы то ни было, Кастилия и Леон жили в лихорадочном ожидании золотой лавины, которая должна была со дня на день хлынуть из новых заморских владений испанской короны. И, пользуясь этими настроениями, лавочники и владельцы постоялых дворов постоянно взвинчивали цены…
Хозяин гостиницы, пузатый краснолицый Фелипе по прозвищу Португалец, вышел из дверей мне навстречу, улыбаясь и делая вид, что очень рад моему визиту. Впрочем, возможно, он и впрямь был рад — в отличие от некоторых своих однокашников по университету, я никогда не расплачивался долговыми расписками.
Еще одна заповедь моего батюшки — настоящий идальго всегда помнит о том, кому сколько должен, а если кому-то одалживает, то сразу же об этом забывает. Память на числа у меня скверная, поэтому я предпочитаю в долг не брать.
— Как обычно, молодой сеньор? — спросил он, хитровато щуря маленькие глазки.
— Да, Португалец, — ответил я лаконично. Оба мы знали, о чем идет речь.
Как и многие школяры университета Саламанки, я снимал в городе квартиру. Не ахти что, разумеется, — две комнатки в ветхом, мрачного вида доме на улице Сан-Себастьян. Обходилось мне это жилье совсем недорого, но у такой дешевизны была, разумеется, оборотная сторона — домовладелица, безобразная бородавчатая старуха по имени Анхела, которой, по общему мнению всех моих друзей, гораздо больше подошло бы имя Фурия. Эта старая карга, чьи жизненные соки высохли не меньше полувека назад, запрещала своим жильцам все скромные радости студенческой жизни. Нельзя было играть на гитаре и петь песни; под строгим запретом были веселые пирушки; нечего было и думать о том, чтобы держать домашних животных. И разумеется, ни о каких женщинах Анхела не желала слышать. Подозреваю, что единственной особой женского пола, которую она все-таки пустила бы на порог, была Смерть, но та сама не торопилась с визитом к вздорной старухе.
И что хуже всего, сеньора Анхела была не одинока в своей угрюмой войне со школярами: почти все домовладельцы и домовладелицы Саламанки в большей или меньшей степени придерживались взглядов, которые показались бы чересчур суровыми даже фра Савонароле. А те немногие, что смотрели на студенческие забавы сквозь пальцы, сдавали квартиры молодым людям из богатых семей. И совсем за другие деньги.
Ничего удивительного, что среди школяров университета были очень популярны гостиницы, где можно было закатить дружескую попойку на всю ночь, куда можно было привести девчонку и где хозяин никогда не задавал лишних вопросов. Если, разумеется, вовремя получал плату, весьма, впрочем, умеренную.
Одним из таких мест и была гостиница «Перец и соль».
Я скинул запылившийся дорожный плащ на руки служанке и прошел в умывальню. Там на широкой мраморной скамье стояли медные тазы с горячей и холодной водой, кувшин для ополаскивания, ковш и латунное блюдо с куском ароматного мыла. Все это мавританские штучки; у нас в Толедо считается в порядке вещей умыться водой из колодца и утереть пот полотенцем, пропитанным лавандой. Мой дед, благородный дон Гомес де Алькорон, гордился тем, что мылся два раза в жизни — перед свадьбой и перед аудиенцией у короля Кастилии. Третий раз, говаривал он, меня вымоют уже после того, как я отдам душу нашему Господу. Впрочем, до этого события еще далеко: дед жив до сих пор и крепок, как столетний дуб, хотя и не тверд разумом — порой принимает меня за герцога Медина-Сидонию и собирается отвоевывать у эмира Гранаду . В отличие от нас, мавры просто помешаны на телесной чистоте: в их городах бань было едва ли меньше, чем мечетей, и чем знатнее был мавр, тем больше времени он проводил в парильнях и бассейнах. Мало-помалу их обычаи начинают проникать и в нашу жизнь: среди молодых дворян юга уже несколько лет считается шиком душиться мавританскими благовониями и мыть голову с мылом.
Поскольку мне вскоре предстояла весьма важная встреча, я решил последовать южной моде. Я разделся и с наслаждением смыл с себя пот и пыль недавней бешеной скачки. Неглубокая рана на плече, заботливо перевязанная юной Паолой, уже не кровоточила. Я брезгливо отшвырнул побуревшую тряпицу в угол и стер влажной губкой засохшие потеки крови вокруг царапины. Шрамы — единственное достойное украшение мужчины, любит повторять мой батюшка. Будем считать, что я приобрел это украшение специально для сегодняшнего свидания.
Помывшись, я с наслаждением вытерся подогретым полотенцем и переоделся в чистое. В седельной суме у меня с собой была свежая полотняная рубашка и тонкие шелковые панталоны; там же лежал чудом не пострадавший в утренней схватке зеленый камзол. Он, конечно, немного помялся, но зато на нем не было ни единого пятнышка.
Я позвал слугу и, отдав ему еще один реал, получил взамен крошечный пузырек с жасминовым маслом. Содержимого его едва хватило, чтобы помазать немного под мышками, за ушами и вокруг шеи. Запах, однако, был такой сильный, что у меня даже закружилась голова.
Затем я поднялся наверх, на третий этаж. Там у меня есть комната — или, правильнее сказать, там расположена комната, которую Португалец отдает в мое распоряжение в особые дни. Комната небольшая, но уютная, обставленная в восточном стиле — низкий мягкий диван, набитые пухом подушки, начищенный до золотого блеска кальян. Тут, в этой комнате, пробегают — увы, чересчур быстро! — самые прекрасные, самые волнующие мгновения моей жизни.
