— Ах ты бесстыдник!
Хохоча во всю глотку, из воды на берег выходила наяда — любимая сестра Анаксо. Плясали тяжелые груди с темно-коричневыми сосками. Плясали бедра, равно способные к любви и рождению детей. Смуглые плечи, налитой живот, треугольник кучерявых волос в паху, похожий на гроздь черного винограда — танец завораживал. Амфитрион смотрел на Анаксо во все глаза, и Зевс Сокрушитель не заставил бы мальчика отвернуться. Он знал, что делает бык с телкой, и баран с овцой, и молодой стражник с рабыней, дождавшейся милого на закате. Будь Анаксо прозорливей, она бы заприметила во взгляде брата не похоть — опасность. Но женщина смеялась, ослепнув для подозрений.
— Ты ошибся, дурачок! — она и не думала закрываться. — Я ж сказала: племянницы! У нас в роду не вожделеют к сестрам…
Анаксо стала вытираться накидкой, лежавшей под пеплосом.
— Знаешь, я от них сбежала. Надоели! Малая с бабушкой, а я раз — и к морю. Хоть миг, да мой! Толкутся вокруг, советами замучили…
Она обернулась через плечо — и вздрогнула. Брат продолжал глазеть на нее, не меняя позы. Анаксо пробил озноб, словно она пересидела в воде. Внучке Персея почудилось, что на нее смотрит дед, суровый и беспощадный.
— Ты что? Солнцем напекло?!
— У тебя, — мальчик постучал себя по груди. — У тебя…
— Сиськи у меня! Ты, я смотрю, ранний…
— Ты… я же вижу…
Анаксо судорожно завернулась в пеплос. Поздно — Амфитрион ясно видел украшение, болтавшееся на шее у сестры. Всегда тщательно скрытая одеждой, сегодня безделушка открылась невольному свидетелю. Серебряная цепочка, и на ней, свесившись между грудями — мелкий, с мизинец — тирс Косматого, похожий на фаллос. Блестящий стволик, шишка-венец; плющ и лоза, будто волосы…
Серебро и чернь, и зеленый хризопраз.
— Как ты можешь? Это же…
Он искал слово и нашел:
— Предательство!
Сестра выпрямилась. Отступать было поздно, лгать — бессмысленно, и Анаксо ринулась в бой. Пеплос, не заколотый пряжкой, упал на гальку. Нагая, как на ложе любви, женщина взмахнула руками, и мальчик испугался, что сестра кинется на него.
— Предательство? Кого я предала?!
— Дедушку!
— Ах ты засранец! Еще один на мою голову! Рехнулись вы тут с вашим дедушкой…
— С нашим дедушкой!
— Где он будет, наш дедушка, когда Дионис сведет меня с ума? Когда я разорву свое дитя? Дедушка… Он будет рыскать по горам, убивая других вакханок! А я повешусь на поясе от горя…
— Нельзя так называть Косматого! Он не бог!
— Дионис! Ди-о-нис! Эвоэ, Вакх! Понял, щенок?
— Ты…
— Дедова война у всех в печенках сидит! Микены против Персея! И мой муж — тоже! Он просто боится отца, вот и молчит. Все боятся нашего великого, нашего кровожадного деда! Боятся и молчат по углам. А ты иди, доноси! Пусть дед меня убьет, и дочку мою убьет, и всех нас…
— Я…
— Что — ты? Ударишь меня? Вырвешь мне язык?!
— Я все расскажу дедушке!
Вне себя от гнева, мальчик швырнул в отступницу камнем — и промахнулся. Лучше бы, наверное, он попал. Анаксо как обухом ударили. Женщина упала на колени, закрыла лицо руками — и разразилась рыданиями.
— Ты такой же, — доносилось сквозь слезы. — Ты кого хочешь убьешь! Сестру, сына, внука… Ты хуже деда! Он — старик, он скоро умрет, а ты еще ребенок…
Страшное видение посетило Амфитриона. За плачущей сестрой он видел иную Анаксо — менаду со змеями, пляшущую в тени деревьев. Танцем любовался косматый дядька в венке из плюща. Дед убьет дуру, вне сомнений, убьет… Промолчать? Тогда и он станет предателем. Донести? Предатель, что ни сделай — предатель… Видение сменилось другим: толпа, изрыгая проклятия, метала камни в дедушку Персея. Каждый в толпе был Кефалом-пращником, не знающим промаха. Дедушка вертелся, отбивая камни, их становилось все больше, дедовы ладони кровоточили — скоро он устанет, он старик, упрямый старик, ему не справиться с градом проклятий… «Сдайся, — шептал кто-то на ухо Амфитриону, будто внук, а не дед, играл с камнями в опасную игру. — Вознеси мне хвалу! Я подарю тебе волшебный меч, дарую урожай твоим полям и виноградникам. Твои женщины будут плодовиты, а дети здоровы. И ты не попадешь под божественный тирс…»
Подняв голову, сестра смотрела на брата с вызовом. Амфитрион молчал. Ему было стыдно. Чудилось — он только что предал деда. И значит, камень пробил оборону Персея Горгоноубийцы.
Домой они вернулись вместе.
С уходом Амфитриона веселье разладилось. Не сговариваясь, мальчишки потянулись домой. Вскоре на берегу залива остались трое. Тритон заснул в тени скалы, храпя так, что слышали отсюда до Гипербореи. Кефал бездумно пересыпал песок из ладони в ладонь. Да еще навплиец, что был Медузой — он сидел рядом с Тритоном, но поглядывал на Кефала. Юный пращник догадывался, отчего навплиец решил остаться. Было в мальчишке что-то порочное до мозга костей, такое, что даже после бессонной ночи тело Кефала откликалось на призыв. В целом предпочитая женщин, Кефал имел опыт знакомства и с такими вот пухленькими забавниками. Он знал, что хорош собой, и без зазрения совести пользовался этим напропалую. Сейчас Кефал выжидал — ему хотелось, чтобы малыш первым сделал шаг навстречу.
— Ты кричишь в миг страсти? — спросил навплиец.
Прямота собеседника сбила Кефала с толку.
— Если, да, измени своим привычкам. Не буди его, — навплиец указал на Тритона. — Пусть мой брат отдохнет.
Кефал ждал чего угодно, но не этих слов.
— Твой брат?
— Молочный, — уточнил навплиец.
— Его мать была твоей кормилицей?
Навплиец улыбнулся:
— Моя кормилица стала его матерью.
Издевается, понял Кефал. Детвора утверждала, что мать туповатого здоровяка — из морских божеств. Да и Тритон много старше навплийца. Если даже какая-нибудь нереида и впрямь выкормила наглого щенка, после этого она не успела бы родить Тритона.
— Тебе что, больше нечем заняться, кроме как врать мне?
Намек — камень из пращи — ударил в цель.
— Ты, — навплиец подмигнул Кефалу, — не увидишь правды, даже если ее поднесут тебе к лицу. Красавцы редко бывают умными. Я — исключение. При жизни его мать была моей кормилицей. После смерти она стала его матерью. Как тебе эта правда, племянник Миния?
— Откуда ты знаешь, что басилей Миний — мой дядя?
— Слухи — чайки над морем. Они кричат громко и противно. «Дочери Миния! — горланят они. — О страшная участь!» Еще я слышу в их крике, что нравлюсь тебе. Ты хочешь меня, сын Деионея?
Желание исчезло. Кефал сейчас не захотел бы Афродиты, явись богиня ему из морской пены. Навплиец слишком много знал для оборванца, рожденного в глуши. Как он сказал про мать Тритона? «После смерти она стала его матерью…» Кефал почувствовал, что мерзнет — в жару, под палящими лучами солнца. Он ясно видел, как плетенки из кожи, украшавшие шею и запястье навплийца, начинают шевелиться. Вот одна из них подняла треугольную головку, качаясь возле уха хозяина. С другой играли пальцы навплийца, заставляя змею изгибаться со сладострастием опытной наложницы. Ну конечно же, это змея! — голубовато-серая, с тёмно-оливковыми разводами…
