Но вожак Демонов Крови видел только мясо, мясо покрытое металлом.
Тварь ударила Даггана когтистыми лапами, обрушившись достаточно тяжело, чтобы покачнуть Магистра на его гидравлических ногах. Враг был слишком близко, чтобы использовать штурмовое орудие, не ослепляя датчики вспышками из дула, Дагган вдавил цепной кулак в клона и запустил зубчатое лезвие.
Зверь завыл и рванул украшенную лицевую панель Дредноута, оставив большие шрамы на броне, и обрушил на корпус удары, которые звенели как колокол. Броня пошла трещинами. Тварь опустила костистый, остроконечный череп и сокрушительно ударило по узкой щели бронестекла в капсуле Даггана. Стекло, потрескалось и разбилось.
Зловоние трупа воина Кровавых Мечей, вырывалось наружу. Чудовищный клон уловил запах, и заревел. Мучительная ярость пробудилась от запаха древних тканей, сохраненных по сей день машинами и биологическими тайнами механикумов.
Цепной кулак Даггана прорывался сквозь слои кожи столь же жесткой как пласталь и костистые диски природной брони. Жидкость медленно сочились из раны, но воин-зверь, лишь с большей ярость атаковал, кромсая обетные цепи Магистра, его печати чистоты и прекрасную инкрустацию из рубинов и белого золота на лицевой панели.
Его боевые братья попытались сплотиться рядом, но защитники ворот кающихся отступали под напором Демонов Крови. Клоны подстреленные, и кажущиеся мертвыми возвращались в строй и повторно атаковали, даже с обрубками, из которых лилась кровь или висели лохмотья плоти. Казалось, ничто кроме обезглавливания не может их остановить
Дагган попытался схватить противника, но неуклюжая масса дредноута работала против него. Вожак взбирался на корпус, вырвавшись из хватки Магистра, отбивая любую попытку его схватить.
Когтистая лапа ударила в панель и вцепилась в разбитую смотровую щель. С громовым ревом Демон Крови узлом напряг бицепс, металл уступил с отчаянным визгом. Лицевая панель, украшенная костями и кусочками красного нефрита, оторвалась и, кружась, полетела прочь по коридору. Показавшиеся остатки органического тела Даггана лежали в густой жиже процессорных мазей, ореоле колец механодендритов и нейронных каналов.
Он принял Путь Стали и Вечности в сражении на безымянном астероиде. Его сердце в последний раз ударило в горящей кислоте сброшенной роем тиранидских споровых мин. С того дня дыхание воздуха никогда не касалось плоти Даггана. Посреди схватки ощущение тепла на коже вызвало странный отзвук в разуме Магистра.
Но ему не дали времени насладиться этим. Со скоростью молнии вожак Демонов Крови распахнул челюсти и сжал их, разорвав Даггана в клочки, вырывав его из корпуса дредноута, как сладкое мяса вырывают из панциря рака.
Железный воин дернулся и с грохотом рухнул на колени. Дагган будто скопировал изображения кающихся фигур, высеченных на камнях вокруг третьих ворот.
Как один, воины Кровавых Мечей испустили крик скорби. Мутанты подхватили звук и превратили его в дикое завывание. В их ноздрях стоял тяжелый запах крови, клоны бросились вперед, разрывая строй космодесантников.
ЭТО было одновременно самым красивым и самым ужасающим, из всего, что Рафен когда-либо видел. В тишине — зрелище каждого поразило до немоты — Кровавые Ангелы спустились с последнего участка спирального ската и собрались на дальнем краю платформы гробницы.
Аргаст, исполняя свой долг, опустился на колени, склонил голову и начал молитву. Слова были настолько тихими, что Рафен едва мог их разобрать, но никому из них этого не было нужно. Каждый воин знал молитву так же как собственные имена, и они тоже преклонили колени и, отведя глаза, беззвучно изрекали стих.
Мефистион обернулся через плечо и незаметным жестом приказал встать. Рафен подчинился, борясь с дрожью в ногах, поскольку укоренившаяся выучка говорила, что он все равно должен оставаться на коленях перед лицом такого величия.
— Смотрите, — прохрипел лорд Смерти, указывающей на дальний конец круглого возвышения. — Мы не отворачиваемся как девственные паломники. Покажите вашему повелителю лица. Позвольте ему увидеть вас.
Каждый снял шлем, и позволил янтарному сиянию нахлынуть на них. Они словно стояли в солнечном свете в прекрасный безоблачный день. Цвет был манящим, божественным. Множество ощущений проникли в душу Рафена, вызывая эмоции, которые он не мог описать словами. Краем глаза он видел, что Пулуо вытер слезу радости с покрытой шрамами щеки.
Казалось вечность назад, когда Рафен взял в руки Копье Телесто — древнее оружие, которым когда-то владел примарх — была секунда, когда астартес полагал, что некая частица Великого Ангела открылась ему. Видение, возможно. Некая связь на миг пробудилась, а потом ушла прежде, чем ее сила могла сжечь плоть воина. Призрак того ощущения теперь вернулся к Рафену, и он чувствовал страх, словно мог бы быть поглощен этой близостью, обращен ею в пепел.
Рафен хотел протянуть руку и коснуться ауры полубога, но он не мог. На всех воинах словно лежали чары, которые держали их на месте перед таким великолепием. Трепет, благоговение, удивление — каждое из этих слов было лишено цвета и смысла чистой силой божественного сияния, которое текло сквозь Кровавых Ангелов.
Сердцем великой гробницы был монолит на другой стороне платформы, высеченный из трех высоких блоков красного гранита. Они были отполированы до яркого зеркального блеска, каждый добыт из нетронутых скал Ваала и двух его лун, увенчаны одиноким терранским рубином размером с кулак Рафена. Гранит и драгоценный камень являли миры рождения Сангвиния, его детства и возмужания. Из монолита выходило два огромных распахнутых ангельских крыла, которые изгибались вверх и в стороны, образуя защитный капюшон. Перья были сделаны из стали, серебра и меди, на каждом запечатлены памятные слова. Хроники Ордена говорили, что они вырезаны из корпусов звездолетов лоялистов, которые сражались в эпоху Ереси, приведенные братьями примархами, такими как Жиллиман, Дорн и Хан, Легио Кустодес, и даже адмиралов и генералов войск, которые сражались в тени Сангвиния и считали себя в долгу перед ним.
И между крыльями, гигантский обруч из меди, отполированной до цвета гигантской красной звезды Ваала, подвешенный на прутах молочного кристалла, которые пересекали кольцо как точки компаса, напоминая убранство на полу Великого Придела.
В медном ореоле лежало пылающее сердце, живое и одновременно мертвое, вечно в движении, но вечно неподвижное. Золотой Саркофаг не был гробницей в любом обычном значении слова. Это была сфера жидкого золота, колеблющаяся и текущая, кулон висящий в невидимой оболочке стазиса, порожденный непостижимыми технологиями, погребенными под камнем. В приливах и отливах текучего шара можно было бы представить, что видишь, как краткие движения волн являют, пречистый и прекрасный лик.
