Корвус фыркнул бы от тщеславности этого жеста, однако он был слишком напряжен. Его пугали слова, которые могли выйти из открытого рта брата.
Гургес взглянул вверх, и в его глазах, казалось, появилось свечение цвета праха и пепла.
— Да, — произнес он, — щедрого покровителя надлежит чтить. Но еще более ценен, еще более заслуживает прославления и чествования тот покровитель, который вдохновляет. Тот, кто открывает двери к новым горизонтам созидания и проводит художника через них. Я стою перед вами в качестве слуги такого покровителя. Мне известно, что мое скромное посвящение Императору высоко ценится, однако теперь я вижу, насколько жалкой подделкой истины оно является. Сегодня увидите и вы. Я не могу поведать, что раскрыл мне мой покровитель. Но могу показать.
Заключительные слова композитора скользнули над залом, словно предсмертный хрип. Гургес повернулся к хору и поднял руки. Певцы остались неподвижны. Погас последний свет. На Корвуса обрушилась ужасная, запоздалая уверенность — он должен это прекратить.
А затем Гургес запел. Почти минуту Корвус ощущал облегчение. Изо рта брата не вырвался демон. Сердцебиение успокоилось. Он поддался на игру первоклассного артиста, только и всего. Для него песня не отличалась от прочих творений Гургеса. Очередная последовательность нот, каждая из которых была такой же бессмысленной, как и следующая. Но потом он понял, что ошибся. Он слышал не просто последовательность. Даже его тугой слух улавливал, что Гургес поет одновременно две ноты. Затем три. Четыре. Песня стала невозможной. Каким-то образом продолжая петь, Гургес вдохнул. Хотя Корвус не заметил в музыке изменения, вдох, казалось, означал окончание рефрена.
А также конец спокойствия, потому что теперь запел и хор. Они вступили все до единого, примкнув к голосу Гургеса. Песня превратилась в рев. Тьма начала отступать, когда по сцене разлилось сияние. Оно сочилось из певцов. Лилось в зал, словно радиоактивный туман. От его цвета Корвус передернулся. Это был бы своего рода зеленый, умей цвет кричать. Оно пульсировало, словно напряженная плоть.
Ухмылялось, как Хаос.
Корвус вскочил на ноги. Как и остальная часть аудитории. В мгновение безумной надежды он подумал о том, чтобы приказать собравшимся броситься на певцов и заставить тех умолкнуть. Однако люди вставали не в тревоге, как он. Они были едины с музыкой, их голоса присоединялись к ее великолепию, а души — к ее мощи. Рев превратился в звуковую волну. Сияние заполнило зал, и Корвус не желал видеть ничего из того, что ему открылось. Рядом с ним неподвижно стояли губернатор с женой, их лица были искажены экстазом. Они пели, словно песня принадлежала им от рождения, пели, словно желая обрушить небо. Головы были запрокинуты, челюсти раскрылись широко, как у змеи, гортань подергивалась и содрогалась, силясь издать нечеловеческие созвучия. Корвус схватил Эльпидия за плечо и попытался встряхнуть. Тело губернатора было жестким и прикованным к массе Лигеты. Корвус как будто боролся с колонной. Но человек не был холодным, как камень. Он весь горел. Глаза остекленели. Корвус пощупал его пульс. Ритм был бешеным, быстрым и неравномерным. Корвус отдернул руки. Они казались скользкими от болезни. Нечто, обитавшее в песне, скреблось в его сознании, словно ногти по пластеку, но не могло ни за что зацепиться.
Он расстегнул ремень плечевой кобуры, вытащил лазпистолет, перегнулся через перила и прицелился брату в голову. Без колебаний, ощущая одну лишь необходимость, Корвус нажал на спуск.
Гургес рухнул с сожженной верхней половиной черепа. Песне это было безразлично. Она продолжала реветь с неослабевающим ликованием. Корвус выстрелил еще шесть раз, и от каждого падал один из членов хора. Он остановился. Песня была не чарами и не механизмом. Это была чума, и убийство отдельных ее переносчиков было бесполезным, даже хуже того. Расходовалось драгоценное время, которое можно было потратить на действия, способные принести результат.
Он выбежал из ложи. Швейцары в вестибюле стали частью хора, и песня преследовала Корвуса, пока он грохотал по мраморным ступеням на мецианин, а затем на нижний этаж. Фойе, столь же громадное как концертный зал, вело в Великую галерею искусств. Сводчатое помещение тянулось на целый километр до самого выхода из дворца. С занимавших все пространство от пола до потолка мозаичных витражей на бронзовые изваяния героев взирали примархи. Бессчетные воители попирали ногами врагов Империума, втаптывая их разорванные агонизирующие тела в пьедесталы. Однако галерея более не была торжеством искусства и великолепия. Она превратилась в гортань, и за Корвусом завывала песня. Хотя мелодия и была ему чужда, он чувствовал силу музыки, которая, будучи нематериальной, толкала его с силой урагана. Под ногами струился свет, от которого горло наполнялось едкой желчью.
Он вырвался из огромных дверей на площадь. И, пошатнувшись, замер в ужасе.
Концерт транслировался.
Палестрина, столица Лигеты с тридцатимиллионным населением, кричала. Ее били судороги.
Вечернее сияние города были запятнано не-светом Хаоса. На площади, на улицах, в окнах изящных блистающих башен Палестрины — везде стояли люди, певшие о своей смерти. Дороги превратились в кошмарную мешанину пылающих обломков: одержимые искусством водители врезались друг в друга. Оставшиеся в живых жертвы столкновений пели вместо того, чтобы кричать напоследок. Повсюду к небу возносилось хоровое пение, а небо отвечало огнем и громом. На западе между башнями вспыхивал и грохотал горизонт и расцветали огненные сферы. Корвус осознал, что смотрит на космопорт и видит разрушения, вызванные тем, что все садящиеся и взлетающие корабли внезапно напрочь лишились управления.
Над головой раздался оглушительный рев, и появился низко летящий обезумевший грузовой транспорт с пылающими синевой двигателями. Он врезался в стену башни на расстоянии нескольких кварталов. Корабль взорвался, заполнив небо светом и звуком собственной гибели. Корвус бросился наземь, когда в стороны понеслась волна осколков размером с метеоры, при столкновении оставлявших воронки на улице, в камне и плоти. Башня рухнула с неторопливой величественностью, завалившись на соседние и начав торжество разрушения, напоминавшее падающие кости домино. Стремительно взметнулось удушливое облако пыли. Оно накрыло Корвуса, скрыв зрелище умирающего города, однако песнопение продолжалось.
Он закашлялся, давясь заполнившим горло и легкие песком, пошатнулся, но снова начал двигаться. Хотя видимость и снизилась до нескольких метров, а глаза слезились и болели, он чувствовал, что снова может отчетливо видеть. Скрыв от его взгляда гибель города, пыль как будто разрушила чары. Палестрина была потеряна, однако это не освобождало его от долга перед Императором — на это была способна лишь смерть. Пока он дышит, он должен сражаться за Лигету и спасти все, что в его силах.
