— Чего мамка? — хлюпая разбитым носом, спросил Фирей.
— Чего Полифема? — держась за коленку, спросил Ликий.
— Убила, — ответил Хрис. — Убила его мамка-то…
— За что?!
— А ни за что. Взяла руками… Убитый он теперь.
— А мамка?!
— Пляшет. Во дворе пляшет мамка…
И Хрис зарыдал, как девчонка.
Женщина танцевала. Горным обвалом рокотали тимпаны; пронзительно, как жертвы под ножом, визжали дудки — и босые пятки сами выбивали дробь из прокаленной солнцем земли. Аспидное пламя волос — по ветру. Кармин хитона, упавшего с плеч, — по ветру. Пояс чудом держится, застежки отлетели, нагая грудь бесстыже скачет в такт пляске. Пускай! Что за дело? Плещут бирюзовые волны по подолу, кружат, завораживают. Все — по ветру! Пыль из-под ног — вихрем. Не женщина — смерч кровавый во дворе метет.
— Эвоэ, Вакх! Эвоэ!
Всюду кармин — на лице, на ладонях. Под ногтями, под ногами… Разметал смерч по двору багровые клочья — был малыш Полифем, как не был. Года бедняге не сравнялось. Ликует во дворе одержимая, топчет останки сына. Гром тимпанов, визг дудок — неужели не слышите?
Не слышат. Иначе тоже в пляс пустились бы. Сгустилась над двором тишина-смола — вязкая, черная. Не смола даже — туча-гроза. Гелиос в небе с лица спал, побледнел, на землю взирая. Тень Тиринф накрыла — зябко, смутно отсюда до моря. Молчит толпа за распахнутыми настежь воротами. Топчется на улице, смотрит. Еле слышно скулит побитый пес — Спартак-фракиец, муж плясуньи. Баюкает сломанную руку, под ноги глядит. Как увидел, что мать с сыном сотворила, — к жене кинулся. Прибить? Скрутить? В чувство привести?
Он и сам не знал.
Опомнился, лишь когда насилу вырвался. Рука — плетью, половина лица — в лохмотья. Не женщина — бешеная эриния-мстительница из Аида! Только ни при чем тут был Аид Неодолимый, владыка подземного царства.
— Эвоэ, Вакх! Эвоэ!
Спартак плакал, не стыдясь.
— Мамка!
Тишина треснула гнилой тканью. Женщина не обернулась.
— Мамка!!!
— Стой!
— Сдурел?!
— Она ж тебя…
Фирей и Амфитрион вцепились в Ликия, оттаскивая дурака назад, за ворота. Толпа качнулась морской зыбью, глухо зашумела, ударила волной в берег. Печать молчания спала с людей, но говорили все равно шепотом. Будто опасались потревожить… Кого?
— И до нас добралось…
— Что теперь, соседи?
— Все теперь! Будет, как в Фивах…
— Как в Беотии!
— В Аттике!
— Неужто Ди…
— Чш-ш!
— …Косматый? У нас, в Тиринфе?!
— Так басилей[5] же…
— А что басилей? Вакху басилей не указ…
— Эвоэ, Вакх!
Женщина похотливо изогнулась, освобождаясь от рванины, еще недавно звавшейся хитоном. Пояс упал ей под ноги. Свернулся в пыли змеей — берегись, ужалит. Нагая, жена Спартака напомнила зрителям статую, ожившую по воле богов, с остатками красной глины на лице и руках. Движения вакханки дышали такой незамутненной, животной откровенностью, что толпа, большей частью состоявшая из мужчин, со вздохом качнулась вперед — и сразу, опуская взгляды, подалась назад. Сама мысль о совокуплении с этим существом вызывала у тиринфян содрогание.
То, что кружило сейчас по двору, выламывалось из мужских представлений о миропорядке. Муж, дети; веретено, прялка, жернов; «уделом женщины молчанье служит»… И вдруг храм бытия рухнул в одно мгновение. Хаос грозил войти в каждый дом. Чья очередь? Кто, обуян безумием Вакха, разорвет в клочья своих детей?
Твоя жена? Сестра? Мать?
От врага можно запереться в крепости. На дикого зверя — устроить облаву. От чудовища спасет герой. Его даже звать не надо: в Тиринфе правит Персей Горгоноубийца. Гнев бога искупают жертвой. Может, и тут — жертву? Поклониться Косматому, как беотийцы — глядишь, и пронесет? Правда, в Беотии вакханки не перевелись. Да и басилей… Ох, басилей! Не простит. Кровью умоемся, соседи. Между Сциллой и Харибдой плывем. Ждем: минует — не минует? Боги, за что караете?!
Боги молчали.
Косматое облако наползло на диск солнца, пылающий в вышине. Ветер колючими крыльями ударил по лицам, щедро раздавая пощечины. Потемнело; тревожась, умолкли птицы. Вслед за птицами, не сговариваясь, умолкли люди. Едва ощутимо вздохнула под ногами земля. Качнувшись, толпа разделилась надвое — она распахивалась, как поле, готовясь к урожаю, распахивается лемехом плуга, как женщина распахивает одежды, открываясь для любви…
Стоя в начале коридора с живыми стенами, пришелец медлил сделать первый шаг. Такой же, как все, в толпе он, пожалуй, потерялся бы. Лишь наголо, до блеска бритая голова сразу приковывала к себе внимание. Еще взгляд — рассеянный, скользящий. Левый глаз пришельца косил — будто пытался заглянуть в зеркальце, парящее у виска, в надежде отыскать там чье-то смутное отражение. Льняной хитон на голое тело, сандалии из бычьей кожи. На поясе — непривычный для здешних мест кривой меч в ножнах из дуба. Владелец меча тоже казался вырезанным из твердого дерева: мелкий, жилистый, сухой до звона. Ни жира, ни рельефных мускулов атлета — ходячий доспех, обтянутый дубленой кожей. Меч на боку изогнулся скорпионьим жалом, и сам человек походил на хищное насекомое, завидевшее добычу. С равным успехом ему можно было дать и сорок, и шестьдесят лет.
Персей Горгоноубийца.
Сын Златого Дождя.
Правитель Тиринфа — и негласный хозяин всей Арголиды.
Персей ни на кого не смотрел, но люди отводили глаза, спеша убраться прочь. В городе шептались, что Медуза поделилась со своим убийцей толикой каменящего взора. Лишь Амфитрион с обожанием, похожим на вызов, уставился на знаменитого героя. Это мой дед, убеждал себя мальчик. Я им горжусь. Если дедушку Пелопса я знать не знаю, проклятый он или нет, то дедушка Персей всегда рядом, со дня моего рождения… Это было правдой, но глядеть на деда, не отворачиваясь, стоило внуку титанических усилий.
По-прежнему не говоря ни слова, Персей направился к воротам. Он был здесь один. Немая толпа, родная кровь — людей для Персея не существовало. Только цель, как у выпущенной стрелы.
Одержимая.
— Эвоэ, Вакх!
Усмешка на лице женщины была сродни оскалу волчицы. Едва незваный гость шагнул во двор, вакханка двинулась ему навстречу. Персей остановился, выжидая. Кося сильнее обычного, он разглядывал кого-то за правым плечом жены Спартака; кого-то, невидимого для остальных. Между ним и нагой вакханкой оставалось три шага, когда женщина прыгнула — дикая кошка, клубок ликующей ярости. Ее действия не стали осмысленней, о нет! Зверь атакует врага; человек защищает родной дом. В поступке одержимой крылась природа хаоса, выпускающего когти при виде порядка, и не потому, что хаос — хищник, а потому что хаос так играет, дышит, танцует.
