— Я намерен излечить свою землю. Где, как не здесь?
— Я берусь за лечение. Мое второе «да», ванакт.
— Без колебаний? Без угрызений совести?
— Если я откажусь, я не получу мои два города. А если и получу, ты отравишь жизнь мне и моему брату. У тебя хватит яда на нас двоих. Верно?
— И снова повторю: ты умен.
— Я знал, что ты предложишь мне. Были колебания, были и угрызения. Все прошло, ванакт. Холодный, скользкий расчет. Я сделаю то, что ты хочешь. Ты дашь мне то, чего хочу я.
— Ты не боишься, что позже я захочу избавиться от тебя?
— Нет, ванакт. Вот они, мои да, да и нет.
Тени коверкали лицо статуи. Бог был раздражен услышанным. Согласно обычаям, на священной территории Пеона никто не имел права рождаться или умирать. Рожениц выносили за храмовые пределы, так же поступали с теми, у кого началась агония. Сейчас в присутствии божества рождался договор о смерти.
— Как ты намерен действовать? Яд?
— Оружие целителей — зелье. Яд — оружие змеи. Я владею и тем, и другим. Если Персей обезумеет, если он кинется истреблять аргивян и своих Горгон — кто заподозрит отравление? Нет, героя покарает божественный тирс Диониса. В это поверят без доказательств.
— Он умрет после ложной вакханалии?
— Нет. Зачем?
Взгляд, брошенный Мелампом на статую, говорил: я знаю обычаи.
— Твой ум острей моего, — признал Анаксагор. — После такого Персей будет проклят людьми. Изгнан из Аргоса, Тиринфа и Микен. Вряд ли кто-то согласится очистить его. Я, во всяком случае, не возьмусь. Убийца Горгоны — бродяга, раздавленный проклятием людей и осуждением богов… Ты — змея, друг мой Меламп.
— Благодарю, ванакт.
— Скажи, прорицатель… Нам удастся наш замысел?
— Я не вижу своей судьбы.
— Жаль.
— Но я вижу, что ты останешься ванактом Аргоса. В любом случае. Это тебя устраивает?
— Вполне, — кивнул Анаксагор.
Из трех дорог, начинавшихся от Дирасских ворот, та, что вела на Тегею, имела самый неприглядный вид. Не дорога — каменистая тропа, ведущая в горы. На повозке по такой пробираться — сущее наказание. Да и пеший замается ноги бить. Тем не менее, одинокий путник без колебаний выбрал Тегейскую. Вскоре городские стены скрылись из виду, а человек все шагал и шагал, упрямо и целеустремленно. Он спешил, едва сдерживаясь, чтоб не сорваться на бег.
Казалось, он спасается от погони, хотя никто его не преследовал.
Обогнув подножие Ликоны — Волчьей горы — человек остановился передохнуть в тени двух сросшихся кипарисов-близнецов. Стащил с головы шляпу, утер пот со лба. Как два дерева, давшие ему приют, походили друг на друга, так и сам путник лицом и телосложением напоминал Мелампа, сына Амифаона. Разве что крепче телом, и лицо простака — без тени мудрости, покрывшей морщинами чело прорицателя. Впрочем, сейчас на лбу Бианта залегла глубокая складка, усиливая сходство с братом.
Он извлек из сумки косматый мех, полный вина. Приложился к нему, утер губы. Рубиновые капли, оставшиеся на ладони, напоминали кровь.
— Ты умный, брат. Умнее меня.
Кипарисы зашептали, соглашаясь.
— Я всегда тебя слушался. Но так нельзя. Нельзя!
Крик, эхом отразившись от скал, заметался меж темно-зелеными копьями деревьев, взбегавших к вершине горы.
— Я клялся. Я сдержу слово. Никому из людей…
Вернув мех в сумку, Биант глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, и, нахлобучив шляпу, двинулся дальше. Словно боялся, что решимость в последний миг оставит его. Впереди открывался вид на гору Хаон. Брат Мелампа держал свой путь к ней.
Тени облаков неслись по склонам. Мнилось — горы, как корабли, плывут в бирюзовом море неба. Медвяно благоухали заросли тамариска, неся розово-сиреневую пену соцветий. Хор цикад и кузнечиков выводил извечный гимн Гелиосу. Издалека доносилось журчание водного потока. Путник миновал гранатовую рощу, чьи плоды еще не налились багрянцем зрелости; нырнул под ветви старой оливы, свисавшие до земли. Шум воды стал отчетливей. В нем различались переливы и всплески, звонкая дробь капель и бурный рокот. Краткий бег по камням — ступеням, ведущим в жилище чудовища — и путнику открылись шесть потоков, что вырывались из недр горы. Здесь подземная река Эрасин, текущая в утробе матери-Геи, являла себя людям.
Меж двух ближних потоков темнел скальный уступ, на котором примостился жертвенник. Именно он был целью Бианта. Оглядевшись, брат Мелампа приметил зонтик гиганта-фенхеля, одиноко торчавший на краю масличной рощи, срезал его под корень и очистил ствол от веточек. Плющ тоже нашелся без труда. Гибкая плеть не желала держаться — пришлось воспользоваться ниткой, выдранной из хитона. Шишку пинии Биант предусмотрительно подобрал по дороге.
Все, тирс готов.
Легко, без разбега он перепрыгнул узкий поток и встал над жертвенником. По краям алтаря виднелись полустертые знаки. Разобрать их Биант даже не пытался. Он и так знал: это древний жертвенник Реи, Матери Богов. Здесь давно не приносили жертв. Наверняка в округе есть тайные алтари Диониса, но Биант не имел времени для их поисков. Он надеялся, что Рея простит его, а Дионис — услышит. Ничего другого ему — предателю — не оставалось.
Тирс удалось воткнуть в расщелину за алтарем. Из сумки явились мех и медный ритон[56]. Биант до краев наполнил ритон вином; замер, собираясь с духом.
— Эвоэ, Вакх! Эван эвоэ!
Он плеснул на алтарь красной влаги — так, чтобы попало и на тирс.
— Услышь меня! Пожалуйста…
Плеснул еще раз. И еще.
— Я не жрец и не обучен таинствам. Но я принес тебе лучшее вино. Крепкое, настоянное на травах. Торговец уверял, что оно достойно богов. Тебе понравится!
Ритон опустел. В доказательство своих слов Биант отхлебнул из меха. Гремел набат потоков, извергавшихся из скалы. В воздухе висела водяная пыль. Семицветная радуга выгнулась над жертвенником. Знамение? Вряд ли. Тут, небось, всегда радуга…
Сетуя на свое тугоумие, Биант отхлебнул еще.
— Я к тебе с просьбой, Дионис. Меня зовут Биант, сын Амифаона. У меня есть брат, Меламп. Тоже сын Амифаона. Мы с братом знаешь как? Как один человек! Сросшиеся родились. Вот, смотри…
Биант задрал хитон, выставив на обозрение правую ногу. Нога была самая обычная, и даже не черная, как у Мелампа — просто загорелая. От щиколотки до середины бедра, накручивая витки вокруг голени, тянулся шрам, похожий на след от ожога. Казалось, ногу обвил хвостом огненный змей. Кожа на шраме блестела, как лакированная. Местами она шелушилась, напоминая чешую.
— Это его хвост ко мне прирос. Мы ведь хтонии, змеиного рода. Правда, все змеиное ему досталось. И хвост, и вообще. Нас в пейонатах[57] разделили, после рождения. Меня теперь все младшим считают. А Меламп, он добрый. Он мне всю жизнь помогает. Жену мне добыл. Воровать пошел, в темнице год сидел, а добыл! Знаешь, как я ее любил? А она умерла. Я детей хотел, а она умерла. Даже брат не помог. Сказал, новую жену найдет. Он хороший, он найдет! А я не хочу новую. Я по старой скучаю…
