И все же это маленькое досадное происшествие несколько рассеяло его задумчивость, и Торвард новым взглядом огляделся. Судя по веткам и лишайникам, он опять шел на северо-запад. Обругав себя за рассеянность, Торвард повернулся лицом к северу и снова пошел. Однако к наступлению темноты, когда пора было задуматься о ночлеге, те же приметы указывали, что он смотрит на северо-восток. Но к сумеркам он уже так устал, что не мог даже удивиться как следует. Он сидел прямо на земле, привалившись спиной к стволу ели, и прохладный короткий мох казался ему удобнее и мягче наилучшей подушки из куриных перьев. Ноги его почти онемели от долгой ходьбы, и чувствительности в них сохранилось ровно настолько, чтобы ощущать промозглую болотную сырость. Даже мысль о желанной цели не могла его подбодрить: невидимые троллиные лапы так измучили его, что даже сам меч по имени Дракон Битвы, о котором он столько лет так горячо мечтал, казался ненужным, чужим, каким-то призрачным. Никаких видимых опасностей или препятствий, вроде вчерашней мертвой рати, не встречалось, но его усталость даже превышала вчерашнюю. Самое неприятное – когда толком не можешь понять, что же мешает тебе дойти до цели. От этого отказывают ноги и опускаются руки.
Вокруг висела плотная тьма. Почерневшие ели качались на невидимом ветру, склонялись друг к другу высокими головами, перешептывались. Торвард чувствовал себя неуютно. Он оказался совсем один среди бескрайнего Медного Леса, а Торвард не привык быть один. Закрыв глаза, он пытался сосредоточиться на том, ради чего сюда пришел. Путь за отцовским мечом выходил каким-то скучным: он шел, как в тумане, и в том мире, в котором он находился, никакого Дракона Битвы не существовало вовсе. Там не было даже настоящего Торварда, а болталась какая-то пустая оболочка. Даже помня умом о Бергвиде, из-за которого он сейчас забрался в Медный Лес, Торвард не ощущал ни ненависти к врагу, ни жажды победы, ни даже любопытства. Как к Бергвиду, так и к чему бы то ни было в мире. Он просто сидел, глядя в огонь, и ни о чем не думал.
А без головы идти нельзя. Пытаясь пробиться из этого болота к себе же, настоящему, он вспоминал отца. Когда четыре года назад Торбранд конунг собрался в свой последний поход на Квиттинг, Торварда не было дома и они даже не попрощались. Он пытался вспомнить свою последнюю встречу, свой последний разговор с отцом, но помнил лишь череду похожих вечеров, похожих обыденных разговоров, из которых последним мог оказаться любой. Торбранд конунг вообще был человеком спокойным, не склонным к бурным проявлениям чувств, и в тот последний вечер перед отплытием они могли говорить о самых простых житейских вещах: об оснащении «Златоухого» (который тогда еще не имел позолоченных ушей и звался просто «Ушастым»), о положении на Зеленых островах, где местные мелкие вожди только и знают, что воевать друг с другом, о делах усадьбы, о жеребенке Рыжей Спинки, о том, как сушится в сарае дерево, приготовленное для постройки нового корабля… Ничего похожего на прощание навек между ними не произошло, и оттого сама потеря казалась какой-то недостоверной. Торвард не видел отца мертвым, не видел даже его могилы – просто когда он вернулся с Зеленых островов, конунгом фьяллей уже был он сам, а отец просто исчез, из живых людей шагнув к героям Валхаллы – все такой же невозмутимый, с той же соломинкой во рту.
Торвард так глубоко провалился в собственное прошлое, что ему уже казалось: ничего еще не случилось, и отец, живой, ждет его дома, и сейчас ему не двадцать восемь, а всего двадцать четыре года, и он на Квиттинге чуть ли не в первый раз… В тот самый раз, когда он хотел повидать Великанью долину и ту пещеру, где его мать жила с великаном, а вместо этого встретил Дагейду и узнал, что у него есть сестра-ведьма…
Из-под еловых ветвей в круг света от костра вышла маленькая фигурка в волчьей накидке, с густой нечесаной гривой тускло-рыжих, как опавшая хвоя, волос, обсыпавших грудь и плечи. Она появилась из-за округлого бурого камня и сама казалась родившейся из этого камня – так схожи были с ней выступы скал, мох, можжевеловые кусты, рыжие полоски болотной руды в земляных обрывах. Только вчера перед ним стояла валькирия, но с тех пор он, хоть и не преодолел большого расстояния, ушел далеко: теперь вокруг него простирался мир Дагейды. Худенькая, бледная ведьма казалась жалкой и невзрачной, но за ней стояла вся сила Медного Леса с его болотами, скалами и чащами. Медный Лес как бы просвечивал сквозь нее и этим придавал ее полупризрачному облику подавляющую весомость и внушительность.
Торвард молча, не шевелясь, рассматривал ее, словно пытаясь понять, видит он ее наяву или это отражение его мыслей. Когда она пришла – сейчас или четыре года назад? Он думал о ней, и она откликнулась на мысленный зов – или, наоборот, она сама вошла сначала в его мысли, а потом уже показалась на глаза?
А Дагейда улыбнулась ему, зубы ее по-волчьи блеснули в свете костра, и мороз продрал по спине Торварда. Так же она могла бы улыбаться, если бы собиралась съесть его.
– Привет мой тебе, Торвард конунг, брат мой! Ты удивлен? – насмешливо округлив глаза, спросила Дагейда. – Ведь это мой дом! Это не я пришла к тебе, а ты ко мне. Хотя я тебя и не звала!
– Ну, не годится забывать родню! – ответил Торвард. Голос его звучал спокойно, но не оттого, что он так хорошо владел собой, а оттого, что все чувства в нем притупились. Дагейда казалась ему плодом собственного воображения, и он вел этот разговор как бы внутри своего сознания. – Четыре года мы с тобой не виделись. Ты могла бы встретить меня и поприветливее. Все-таки брат!
– А ты пришел с подарками? – Дагейда ехидно сощурилась, и Торварду вспомнилась мать. – Нет, ты пришел не дать, а отнять! Я знаю! Ты пришел отнять у меня то же самое, что твой отец отнял у моего отца! Но теперь уж я настороже, и тебе не так повезет, как ему повезло!
– А разве Дракон Битвы у тебя? – Торвард сел по-другому и настороженно посмотрел на ведьму, пытаясь все же понять, наяву ли это происходит. Дагейда стояла, прижавшись к валуну, на самой грани света от костра, и оттого трудно было понять, есть она на самом деле или ее нет. – Но ведь он в кургане!
– А курган – в Медном Лесу! – просветила его Дагейда. – Пусть я не могу взять его в руки – он лежит в моей земле, и земля через этот корень питается силой. А эта сила – моя! И вот в моих руках уже два древних сокровища двергов, два Дракона – черный и серебряный. Ты помнишь серебряного Дракона? Я показывала его тебе! Когда-то они и впрямь были драконами, еще в те времена, когда тут не было людей – огромными, как горы, жадными, свирепыми! Мой отец одолел в бою всех трех, а дверги сумели запрятать их души в три сокровища, которые выковали в своих глубоких кузнях. Мой отец владел ими по праву победителя. И теперь они мои, и только я имею на них право!
