Определенно, да. Я буду в это верить. Я должен в это верить. Постоянно ширящаяся пропасть между мной и остальным орденом это источник сомнений, но не доказательство.
Это не доказательство.
Квирин также заблуждается и в том, что статуя не оказала на меня эффекта. Однако, в отличие от остальной роты, я сопротивляюсь эмоциональному притяжению артефакта. Сейчас даже не стоит пытаться отстранить моих братьев от иконы. Хватка её слишком сильна. Любая попытка с моей стороны разрушить эту связь, в глазах всех остальных будет лишь подтверждением самых тёмных предположений Квирина на счет меня. Мне становится всё труднее подавлять свой гнев. Вместо инея вокруг моих ног потрескивает зеленоватый огонь, царапая поверхность камня, оставляя борозды, как от алмазных когтей. Я не могу оставаться здесь. Если я останусь, Квирин что-нибудь скажет, после чего кто-нибудь из нас сделает что-то, о чём я буду сожалеть впоследствии. Я отворачиваюсь и ухожу из башни.
Вид, который встречает меня снаружи, не радует. С отступлением Освященных деградировавшее население Векайры вернулось к своей обычной жизни. Ну, или тому, что считается нормальным на этой планете. Жалкие оборванцы ползут на коленях к башне, воздевая руки в мольбе. Кому, по их мнению, они молятся? Сангвинию поклонялись на Баале ещё до пришествия Императора, но это не Баал, и даже не мир, который хотя бы подозревает о существовании Императора.
Через минуту ко мне присоединяется Кастигон. Он здесь не из уважения или дружбы, я точно знаю. «Каковы твои намерения?» — я спрашиваю его прежде, чем он успевает сказать какую-нибудь примиряющую банальность.
— Мы закрепимся здесь и будем удерживать позиции, потом уничтожим Освященных, когда они вернутся.
Я разделяю его мнение о контратаке. Но от нас всё еще ускользает причина, по которой предателей интересует это место. «А статуя?»
«Как только ситуация на Паллевоне будет урегулирована, мы заберем её на Баал». Пауза. «Со всеми мерами предосторожности», — говорит он.
Из дверей башни доносятся звуки восхваляющего гимна, который поют наши братья. Квирин начал службу благодарения.
Кастигон непримирим: «Мы одержали значительную победу, и видение реклюзиарха оказалось правдой».
— И ты не видишь ничего зловещего в тех путях, которыми мы пришли с «Затмения надежды» сюда.
— Я этого не говорил. Но что прикажешь мне делать, старший библиарий? Следует ли мне игнорировать то, что мы нашли в башне? Смогу ли я? Сможешь ли ты?
Нет. Никто из нас не сможет. Слишком много правды в этом изображении Сангвиния. Однако, где-то в этой правде притаилась ложь. Она, или ужасная истина, ищут способ ранить наш орден.
Я качаю головой, Кастигон уходит организовывать оборону. Пение внутри башни прерывается. В этот миг тишины я слышу что-то, что поначалу принимаю за эхо служения, отразившееся от верхних краев амфитеатра. Я вслушиваюсь, и в следующий интервал между строфами вновь слышу этот звук. Это не эхо. Интонации и ритм правильные, но голоса тонкие, надломленные, принадлежащие смертным. Я озадаченно смотрю вверх по склону. В паре метров передо мной, рядом с «Флегетоном», стоит сержант Гамигин и пристально смотрит в том же направлении. Я подхожу к нему.
— Тоже слышите это, Властелин Мефистон? — спрашивает он.
— Да. Идём со мной.
Мы покидаем башню, медленно поднимаемся к краю амфитеатра, петляя между застывшими воинами и рассматривая ползающих людей. Многие из них покинули свои лачуги, чтобы присоединиться к поклонению. При этом они — не источники эха. Звук идёт сверху, из-за края амфитеатра. Но проходя мимо каждого из них, я слышу шептание молитв. Эти дикари тоже подражают молитвам моих братьев. Имитация звучит как богохульство. Звуки те же, но слова — тарабарщина. Каждый поклонник несет околесицу, при том каждый — свою собственную. Я выбираю в толпе одного и исследую его более тщательно. В глазах его застыла отчаянная страсть. Он игнорирует меня, всё его внимание сосредоточено на башне, и больше ни на чём. Его колени превращаются в кровавое месиво, пока он продолжает ползти к чему-то. Я сомневаюсь, что он хотя бы понимает природу своего желания. Слова, вылетающие из его глотки — лавина жалостливых молитв, правда, едва слышимых, словно под воздействием религиозного страха. Сила его эмоций искажает язык.
Но в чём его нужда? Что так сильно мучает его? Лицо настолько же глупо, насколько неистово. Любое понимание улетучилось уже очень давно, если оно вообще было. Я отворачиваюсь от него и смотрю на женщину в паре шагов от меня. Та же картина. Эти люди не разумны. Их мольбы и поклонение — остаточные явления. Сохранилась напряженность. Значение умерло. Я задумываюсь — что же убило его и когда. Предполагаю, что случилось это в момент создания амфитеатра.
— Они дразнят нас? — спрашивает Гамигин.
— Нет. Они слышат звуки поклонения и подражают им, поскольку они исходят от объекта их почитания.
Мы подходим к деревне, следуя за звуком гротескной пародии на молитву. Поселение ещё более жалкое, чем я себе представлял. Нет ни единой лачуги, построенной недавно. Многие из них разрушаются, стены большинства стоят только потому, что они опираются на соседние постройки. Первые две, в которые я заглядываю, заброшены. Кажется, что эти люди утратили даже чувство необходимости убежища. Но третье строение отличается. Оно больше остальных и в лучшем состоянии. Не потому, что оно ремонтировалось. Оно было построено изначально лучше, вот и всё. Окон нет. Здание имеет прямоугольную форму, с одной стороны даже есть двери, стоит оно в центре посёлка. Его местоположение и размеры наводят на мысли о пиршественном зале или церкви. И именно отсюда исходит пение.
— Запах, — говорит Гамигин.
— Ага, — он становится сильнее по мере нашего приближения к зданию. Это зловоние осквернения, словно гимн начал гнить сам по себе. Гамигин поднимает болтер, и я открываю дверь.
Я оказался прав. Это пиршественный зал. И церковь. И она всё ещё используется.
Старая, гнилая кровь течет вокруг моих ботинок по направлению к входу. Дневной свет проникает внутрь только на треть всего помещения, словно стыдясь заходить дальше. Но я всё прекрасно вижу своим улучшенным зрением. Я вижу то, чем питаются жители Векайры.
Друг другом.
Это склеп. Не могу сказать, что тела разделаны, так как это слишком мягкое слово, чтобы описать содеянное. Жертвы расчленены, разорваны на куски руками, плоть сорвана с костей зубами. В центре потолка есть дымоход, а под ним древние следы очага, только вот огонь в нём не разводился веками. Кости, гнилое мясо и полусъеденные органы высятся огромными кучами. Культура Векайры становится для меня ясной, кусочки доказательств складываются в омерзительный портрет. Это популяция каннибалов, пожирающая себя быстрее, чем рождаемость может восполнить потери. И хотя город когда-то был населен миллионами, удивительно, что вообще уцелел хоть кто-то. Но заниматься этим вопросом у меня желания нет. Смысла тоже. Жители Векайры больше ничего не могут мне сказать.
