Пусть умрут женщины.
Но аргивяне влились в танец, как Сикионский источник в воды Асопа. Визгливо ахнула дудка, и тимпаны, что гнали менад по горам, взвили смерчем призывный ритм; подчиняясь ему, вскинулись к звездным небесам тирсы-фаллосы, готовы извергнуть дар животворящего семени… Эвоэ, Вакх! Свет и тьма, ритм и мелодия, тело и душа – в рваном пламени факелов все слилось в единую круговерть дионисии . Гармония хаоса завораживала, тянула присоединиться, раствориться в действе, как соль в воде – и, утратив себя, стать частью целого. Женщины были безумны. Юноши – притворялись. Мальчик завис посередине. Пальцы деда клещами сжимали его плечо – единственное, что держало Амфитриона на грани.
Что-то случилось со зрением. Безымянный бог-шутник крутнул реальность на гончарном круге, превращая в вазу, поворачивая к мальчику выпуклым, оливково-блестящим, женским боком. Черный лак ночи измазал все, кроме фигур. Те же налились краснотой глины – нет, живой раны! – и кончик птичьего пера ясно обозначил складки одежд и кожи, игру мускулов, гримасы лиц. Мелампа вихрем унесло от его спутников, распластав по вазе. Целитель, мужчина в годах, протягивал священный канфар [75], полный вина, Косматому в облике грациозного юноши. Оба были одеты в хитоны, пестрые, как луг весной. В руках Косматый держал тирс; Меламп – ветвь гранатового дерева. От них, хоронясь за колонну, увитую змеями и увенчанную треножником, ползла прочь синекожая женщина, чьи волосы – буря, а взгляд – бездна. В ее чертах, искаженных страхом, узнавалась Лисса – богиня безумия, рожденная из крови оскопленного Урана-Неба. Вокруг же ликовали сатиры, похожие на аргосских юношей, как родные братья; еще дальше начинался орнамент – волны, кудрявые барашки над пучиной, где дремлют чудовища…
«Это не люди. Это даже не рисунок на керамике. Это пляска теней. Обитатели Аида, хлебнув жертвенной крови и обретя подобие жизни, спешат насладиться кратким мигом бытия – пока вновь не канули во мрак беспамятства…»
Чьи это были мысли – внука? деда?!
Что это было: предмет или образ?
Круг танцующих распался. Порыв ветра растрепал пламя факелов. Тени заметались по поляне, не позволяя уследить за тем, что творилось. Ожили кусты, деревья и скалы – ветер, куражась, играл огнями и тенями. Смолкли тимпаны и дудка, хотя звук их чудился повсюду. Паутина ветвей-призраков качалась над источником, скользила по земле – в ней, в хищной паутине, сплелись, выгибаясь от страсти, нагие тела. Сторукое, стоногое, многоглавое существо по имени Оргия рыдало от любви к себе. Блеск пота и масла – эвоэ! – женщины превращались в мужчин, мужчины в женщин – эван эвоэ! – в пантер, быков, ястребов; хохот становился ревом, рев – стоном, стон – песней.
Символ – плотью; плоть – символом.
Торжество плоти над рассудком, свободы над правилами. Совокуплявшимся, как зверям –как богам! – было все равно, кто чей отец и мать, сын и дочь, сестра и брат. Агриония – побуждение к дикости. Фаллагогия – фаллическая процессия. Вакханалия, дионисия… И все же: соитие взамен убийства, вино – вместо крови. Разлив Хаоса на глазах обретал русло.
– Сейчас, – шепот Мелампа был едва слышен. – Еще немного…
Тела двигались все быстрее. Острый, как лезвие ножа, будоражащий запах накрыл Сикион, мешаясь с винным духом, испарениями сырой земли и факельной гарью. Скалились рты, исходя пеной и хрипом. Белки закатившихся глаз были подобны бельмам слепцов. Аргивян сотрясали конвульсии…
– Пора.
Меламп скользнул вниз, растворившись во мраке – тень среди теней. Дюжина ударов сердца, и фессалиец возник у источника. Стих ветер, факелы вспыхнули ярче. Стало ясно: источники света образуют сходящуюся спираль. Меламп простер руки к вакханкам. От плечей до кончиков пальцев пробежала тошнотворная волна.
– Дедушка! – мальчика чуть не вывернуло. – Смотри!
– Молчи! Вижу.
Ног у Мелампа не было. Человеческий торс фессалийца ниже ягодиц переходил в змеиный, лоснящийся аспидной чешуёй хвост. Конец хвоста исчезал в земле, словно корень невиданного дерева. Свистящий шепот Мелампа бритвой вспорол пространство оргии. Здесь, в тени утеса, он был едва слышен, как если бы у мальчика вдруг заложило уши. В ответ на шеях и головах вакханок зашевелились змеи – живые, полудохлые, безнадежно мертвые, они пришли в движение. Ни уж, ни гадюка не душат жертвы. Но сейчас, повинуясь воле фессалийца, змеи с готовностью изменили своим привычкам. Юноши-оргиасты, покинув женщин, спешили к Мелампу, ожидая приказаний. На лицах аргивянок вакхический экстаз сменился животным ужасом. Змеи стягивали кольца все туже, и силы менад, рвущих в клочья зверей и детей, не хватало, чтобы разорвать смертельные объятия.
Одна из женщин, шатаясь, поднялась на ноги. Вцепилась в живую удавку. На руках набухли жилы, лицо налилось синевой удушья. Вакханка боролась из последних сил. Шаг, другой – шум Асопа стал ближе. Женщина ускорила шаги, побежала, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь на ноги. Остальные устремились за ней. Вода притягивала вакханок; в ней они видели спасение от взбесившихся змей. Раздался громкий всплеск. Еще один. И еще. «Пять… семь… девять… – считал про себя мальчик. – Двенадцать…»
– Вытаскивайте их! – закричал Меламп. – Быстрее!
Юноши кинулись к реке: и загонщики, и оргиасты.
Горгоны не двинулись с места.
Хмурое утро вставало над Страной Огурцов. По уступам исполинской лестницы текли пряди седого тумана. Забирались под одежду, трогали тело зябкими пальцами. Амфитрион чихнул – звук вышел глухим, увязнув в белесой мгле – и проснулся. Хитон отсырел, шерстяной плащ пропитался влагой – хоть выжимай. Шмыгнув носом, мальчик с трудом выпростался из плаща, как Зевс из хватки Тифона-Стоглавца – и, стуча зубами, запрыгал по камням в надежде согреться.
Сейчас бы солнышко…
Он взглянул на восток, но там, скрытая туманом, громоздилась туша горного кряжа. Небо нависало над головой, притворяясь крышкой котла. И туман – пар над похлебкой. В котле хотя бы тепло… Вспомнилась история дедушки Пелопса, которого сварили на обед богам. Сколько дедушке Пелопсу было лет? Мой ровесник, вздрогнул мальчик. Нет уж, мы лучше побегаем… В памяти смутно проступило вчерашнее: тени до небес, руки титанов рвут на части ребенка-ягненка, снова – котел на огне, будь он проклят… Нет же, это ему привиделось! А остальное? Оргия; змеи-удавки, плеск реки… Что случилось дальше, он не помнил. Наверное, не выдержал, заснул. Вот и ломай теперь голову: где правда, а где игра воображения? Угольки ночных событий еще рдели, но уже подернулись сизым пеплом. Зато утренняя сырость была настоящая, никаких сомнений!
