Ты спишь слишком громко, — сообщила она. Я славно наелась в тот день. Последние вздохи рожденных на Фенрисе. Раскусывание белых костей ради пряного мозга внутри. Соленое пощипывание благороднейшей крови на языке.
Ее веселье развеселило и меня. Ее самоуверенность всегда была заразительной.
— Хайон, — раздался со всех краев комнаты тусклый нечеловеческий голос. В нем совершенно отсутствовали как эмоции, так и половая принадлежность. — Мы знаем, что ты проснулся.
— Так и есть, — заверил я пустоту. Под кончиками пальцев был темный мех Гиры. Он казался почти что реальным. Пока я почесывал зверя за ушами, тот не обращал на это внимания, не проявляя ни удовольствия, ни раздражения.
— Иди к нам, Хайон.
В тот момент я не был уверен, что в силах разобраться с подобной встречей.
— Не могу. Я нужен Ашур-Каю.
— Мы фиксируем интонационные сигнификаторы, которые указывают на обман в твоем ответе, Хайон.
— Это потому, что я тебе лгу.
Никакого ответа. Я воспринял это как благо.
— Были ли известия касательно энергии в предкамерах, соединенных с хребтовыми магистралями?
— Изменений не зафиксировано, — заверил меня голос.
Жаль, впрочем, неудивительно, учитывая режим энергосбережения на корабле. Я встал с плиты, которая служила мне ложем, и помассировал саднящие глаза большими пальцами после неудовлетворительного сна. Из-за истощения энергии «Тлалока» освещение комнаты было тусклым, в точности как в те годы, когда я в бытность свою тизканским ребенком читал пергаменты при свете переносной светосферы.
Тизка, некогда именуемая Городом Света. Последний раз я видел родной город, когда бежал из него, наблюдая за тем, как на обзорном экране оккулуса уменьшается горящий Просперо.
В определенной степени Тизка продолжала существовать на новом родном мире Легиона — Сортиариусе. Я посещал его в глубинах Ока всего несколько раз, но никогда не жалел, что нахожусь там. Многие из моих братьев чувствовали то же самое — по крайней мере те немногие, чей разум остался нетронут. В те бесславные дни Тысяча Сынов в лучшем случае представляла собой разобщенное братство. В худшем же они вообще забывали о том, что значит быть братьями.
А что же Магнус, Алый Король, некогда вершивший суд над своими сыновьями? Наш отец сгинул в метаморфозах Великой Игры, ведя Войну Четырех Богов. Его заботы были эфирны и призрачны, а амбиции его сынов еще оставались смертными и мирскими. Все, чего нам хотелось — выжить. Многие из моих братьев продавали свои знания и боевое чародейство крупнейшим из игроков в сражающихся Легионах, ведь на наши таланты всегда был спрос.
Даже среди мириада миров, купающихся в энергиях Ока, Сортиариус был неприветливым домом. Все его обитатели жили под пылающим небом, которое уничтожало понятия дня и ночи. Небеса тонули в кружащемся и страдающем хоре лишенных покоя мертвецов. Я видел Сатурн в той же системе, что и Терра, а также планету Кельмаср, которая вращается вокруг белого солнца Клово. Обе планеты окружали кольца из камней и льда, выделявшие их среди небесных собратьев. У Сортиариуса было такое же кольцо — белого спектра на фоне бурлящего лилового пространства Ока. Оно состояло не изо льда или скал, а из вопящих душ. Мир-ссылку Тысячи Сынов вполне буквально венчала корона из воющих призраков тех, кто умер по вине лжи.
По-своему это было красиво.
— Иди к нам, — произнес механический голос из настенных вокс-динамиков.
Показалась ли мне слабая примесь мольбы в мертвенной интонации? Это обеспокоило меня, хотя я и не мог сказать, почему.
— Не хочу.
Я двинулся к двери. Гире не требовалась команда идти следом. Черная волчица неслышно шагала за мной. Белые глаза наблюдали, обсидиановые когти щелкали и царапали по палубе. Иногда — если бросить взгляд в нужный миг — тень Гиры на стене была чем-то высоким с рогами и крыльями. В иные моменты моя волчица вообще не отбрасывала тени.
За дверью стояли на часах двое стражей. Оба были облачены в кобальтово-синий керамит с бронзовой отделкой, а шлемы выделялись высокими хельтарскими плюмажами, которые напоминали о просперской истории и древних ахцтико-гиптских империях Старой Земли. Как я и ожидал, оба повернули головы ко мне. Один, мрачный, как любая храмовая горгулья, даже кивнул медленным приветственным жестом. Когда-то такое проявление жизни раздразнило бы меня риском ложной надежды, но теперь я вышел за пределы подобных заблуждений. Мои сородичи давно сгинули, их убила гордыня Аримана. Их место заняли эти рубрикаторы, оболочки пепельной не-смерти.
— Мехари. Джедхор, — приветствовал я их по имени, несмотря на всю бесполезность этого.
Хайон. Мехари смог передать имя, однако это было проявление холодного и простого повиновения, а не подлинного узнавания.
Прах, — передал Джедхор. Это он кивнул. Все — прах.
Братья, — ответил я рубрикаторам.
Обращение на них проникающего взгляда второго зрения сводило с ума, потому что я видел в керамитовых оболочках, которыми они стали, как жизнь, так и смерть. Я потянулся к ним — не физически, а робким нажимом психического восприятия. С таким же легким напряжением можно прислушиваться к далекому голосу в тихую ночь.
Я ощущал близость их душ, в точности как в те времена, когда они ступали среди живых. Однако внутри доспехов был лишь пепел. Вместо памяти в их сознании был туман.
В Джедхоре я почувствовал крошечный тлеющий уголек воспоминания: вспышка белого пламени, которая затмевает все остальное и длится не дольше мгновения. Так умер Джедхор. Так умер весь Легион. В ликующем огне.
Хотя разум Мехари порой испускал такие же импульсы памяти, тогда я ничего в нем не почувствовал. Второй рубрикатор смотрел на меня бесстрастным неподвижным взглядом Т-образного визора шлема, сжимая болтер в величественной позе стража.
Я не раз пытался объяснить противоречивость живых мертвецов Нефертари, но мне всегда недоставало верных слов. В последний раз, когда мы беседовали на эту тему, все кончилось особенно жалко.
— Они там и не там, — говорил я ей. — Оболочки. Тени. Не могу объяснить это тому, у кого нет второго зрения. Это все равно, что пытаться описать музыку родившемуся глухим.
В тот момент Нефертари провела своей когтистой перчаткой по шлему Мехари, и ее хрустальные ногти поскребли одну из неподвижных красных глазных линз. Ее кожа была белее молока, светлее мрамора, достаточно прозрачной, чтобы видеть тусклую паутину под кожей на угловатых щеках. Она и сама выглядела полумертвой.
