– Дионис и Медуза? – последние слова карлика Амфитрион пропустил мимо ушей. Мать Богов его не интересовала. – Что у них общего?
Дядюшка Сфинкс хихикнул.
– Свобода, – сказал он. – Оба дарят свободу.
– Да ну! Ерунда какая-то!
– И камень, и безумие свободны. Сделайся статуей, утрать рассудок – рабом тебе уже не быть. Рабом людей, рабом богов; рабом страстей и заблуждений. Другое дело, кому нужна такая свобода… Хотите сыру? У меня есть сыр, две лепешки и луковица…
Аргос не зря называли «сильно жаждущим». Во-первых, город жаждал воды. Река Харадр, струящая воды под городскими стенами, летом пересыхала. Ее примеру следовал близкий Кефис. Лишившись двух притоков, пересыхал и Инах, который даже в лучшие времена года терялся в болотах, не достигая моря. Бог реки – даром что сын Океана и в прошлом герой не из последних – в свое время сделал большую ошибку, предпочтя Геру Посейдону. Что ж, супруга Зевса одарила Инаха улыбкой, зато мстительный владыка морей обеспечил дураку ежегодную засуху. От нее спасали осенние дожди.
Во-вторых, город жаждал хлеба. И не грубого, из ячменной муки с отрубями; даже не белой сдобы с молоком и медом. В Аргосе любили заморить червячка, да так, чтоб всем на зависть. Афины с Фивами захлебывались слюной, когда из Аргоса, чтоб он лопнул, доносилось:
«Смешай молоко с топленым салом и крупой, добавь свежего сыра, яичных желтков и телячьих мозгов; заверни рыбу в душистый лист смоковницы – и вари в бульоне из кур или молодого козленка, чтобы затем положить ее в сосуд с кипящим медом…»
Хоть войной иди на проклятых обжор!
Но главной, самой мучительной жаждой Аргоса была жажда зрелищ. Утолить ее – труднее, чем укротить пьяного кентавра. Как назло, город был лишен главного из восторгов – возможности лицезреть великого Персея. Убийца Горгоны не часто радовал Аргос своими визитами. Явившись же на родину, он по-быстрому решал все дела за закрытыми дверями, после чего исчезал за воротами. Заманить его на агору [83], или, скажем, на стадион считалось подвигом.
О таком судачили годами.
Наверное, поэтому Аргос сперва не поверил, а потом ошалел от сногсшибательного известия. Сегодня любой, от мудреца до идиота [84], мог вволю любоваться кумиром – с безопасного, ясное дело, расстояния. Приходи к храму Диониса Благосоветного – и вот он, Персей.
С утра прогуливается, и даже еще никого не убил.
Сцепив руки за спиной, в походной, едва отстиранной одежде, нахохлившись как ворон, сын Зевса в сотый раз обходил храм. Под ноги Персей не глядел, рискуя споткнуться. Задрав голову, он не сводил глаз с фриза. Подвиги «божественных братьев» занимали все его внимание. Дионис карает Пенфея, Ликурга, тирренцев; Персей истребляет галий, сатиров, менад. Шарканье подошв о булыжник. Дионис карает дочерей Миния и жреца Макарея [85]; Персей истребляет фиад и бассарид [86]. Ножны меча глухо стучат по ляжке. Карает, истребляет… Шаг за шагом, по кругу, презирая шепот зевак. Кусая губы, промокая бритую голову куском ткани…
Кружение завораживало.
– Хорошо, я Истребитель, – бормотал Убийца Горгоны. – Я больше ничего не умею. Нет, вру. Умею. Я мог ринуться в бой с Пелопсом Танталидом. Тебе было мало Писы, сын Тантала? Ты решил, что все вокруг – Остров Пелопса? Ты подмял Элиду, Олимпию, Аркадию, точил зубы на лаконцев, мечтал об Аргосе… Вместо войны я женил старшего сына на твоей дочке. Вторую твою дочку я сговорил за своего младшего. Мы сыграем свадьбу, едва дети войдут в возраст. Меня пугали твоим проклятием, как заразной болезнью… Ха! Теперь Пелопс Проклятый – дед моего внука. А война сдохла, не родившись. Значит, не только истреблять…
Ротозеи пятились. Они не слышали слов, но Персей походил на безумца.
– И все равно – Истребитель. Моя суть, мой корень. Воля моего божественного отца. А ты, Косматый? Брат мой, враг мой… Ты – кто?! Что ты умеешь лучше всего? Лишать рассудка? Ну да, ты свел с ума целый город! Похитил разум у времени! Обратил прошлое в слюнявого придурка! Каково? – два года назад я выстроил тебе храм! Его можно потрогать, этот храм. В нем можно принести жертвы. Безумие мрамора и дерева, меди и бронзы…
Храбрейшие из аргивян, издали наблюдая за хороводом одного-единственного человека, не сразу замечали, что в храме есть еще кое-кто. Ясно видимый меж колоннами, возле алтаря стоял Меламп, сын Амифаона. На коленях, свесив голову на грудь. Должно быть, он пришел сюда давно – если не ночевал в храме. Фессалиец мало напоминал счастливого жениха. Вожделенный титул басилея гнул его к земле. Он не шевельнулся, когда Персей вдруг бросил опутывать святилище петлей шагов – и свернул к алтарю.
– Представляешь? – сказал Меламп, когда тень героя упала на него. – Они уверены, что это я научил их смешивать вино с водой. Я! Учитель здравого экстаза! А до меня они пили неразбавленное…
Персей молчал.
– И ведь в какой-то степени они правы. Предмет и образ, плоть и символ. Чем была та оргия, если не смешением вина и воды?
– Что ты видишь в будущем? – спросил Персей.
– Ничего. Тьма, пронизанная молниями. Я больше не провидец. Не змей, не провидец… Зять ванакта! Я получил то, чего хотел. Дионис дал товар и взял цену. Хочешь убить меня за это имя?
– У меня есть более веские причины убить тебя.
– Прошлое изменилось, сын Зевса. Мы с тобой изменили прошлое! Мы – боги? Нет, мы глупцы. Не удивлюсь, если завтра окажется, что это я – сын Зевса. Ты же – бог смерти Танат. Твоя жена – Медуза Горгона…
Хрипя, фессалиец затрепыхался в мертвой хватке Персея. Лицо его налилось дурной кровью, зубы стучали. Персей тряс его, как ловчий пес – загнанную, полумертвую от усталости лису; ударил спиной об алтарь, чуть не выбив дух – лицом к лицу, словно намереваясь вцепиться в жертву зубами. Казалось, сын Златого Дождя взбесился. Рослый, дородный Меламп в его руках обратился грудой ветоши. Будь у взгляда когти, Меламп ослеп бы – глаза мучителя впились в глаза бывшего провидца, желая вырвать, выцарапать…
И все кончилось.
– Ты пошутил, – кивнул Персей. – Ну да, ты пошутил…
Меламп сполз к его ногам.
– Ш-ш… – подтвердил он. – Шутка.
За колоннадой храма возмущались аргивяне. Они рассчитывали на убийство. Где оселок, о который мы станем чесать языки? Когда убивают не тебя, сплетня слаще меда. И вот, нате вам – никакой радости.
– Ш-ш… – повторил Меламп. – Шрам.
– Какой шрам?
– У Бианта. У моего брата исчез шрам.
– Где?
– На ноге. Там, где нас разделяли, – в глотке Мелампа заклекотали журавли. Даже Персей не сразу понял, что это смех. – Я не змей, герой! Ты еще герой, а я уже не змей! Нас с братом никогда не разделяли! У Бианта нет шрама!
