Вторая — это когорта Тита Волтумия. Вернее, то, что от нее осталось. Человек триста.
— Разумно ли это… — начинает Эггин, но я обрываю:
— Нет.
* * *
Два с половиной месяца назад. Рим, форум.
— Ваш брат… — говорит посланец.
Я поворачиваюсь.
— Что он опять натворил?
Раб молчит, лицо странное. Ну же, что ты молчишь?
В глазах раба я читаю ответ за миг до того, как его губы раскрываются и произносят:
— Он умер.
Вокруг меня кружится и танцует пыль. Со всех сторон нависает громада прокаленного солнцем города. Полдень. Рим. Июльские иды. От мраморных колонн идет легкий вежливый холодок.
Да уж… хуже он ничего придумать не мог.
— Как это случилось?
— Его убили.
Я молчу.
Вечно с братом какие‑то неприятности. Похоже, предсказание старухи — сарматки все‑таки сбылось.
— Квинт, как он… погиб?
— Это не Квинт.
Мгновение я не могу сообразить.
— Тогда кто? О, чрево Юноны! Луций?!
Никогда не думал, что со старшим братом может что‑то случиться. Просто в голову не приходило.
— Да.
* * *
Секст Виктор, легионер Семнадцатого Морского, около 30 лет
— Виктор! — кричат откуда‑то издалека "мулы". — ВИКТОР!
Он слышит их словно сквозь плотную завесу. Гемы, думает он. "Как же я так сплоховал?"
Он напрягает память. Боль в голове усиливается, а воспоминания ускользают. Нет, все смутно. Не ухватить.
Старуха, германская жрица, поднимает каменный нож. Виктор разглядывает его со спокойным, холодным интересом.
На грубо сколотом куске обсидиана запеклась кровь. Прилип темный волос.
— Хоть бы нож помыла, дура, — говорит Виктор хрипло. Веревка сдавила горло, она шершавая, жесткая и врезается под кадык. — Совсем, проклятая карга, обленилась.
Старуха оскаливает остатки зубов. Шипит и машет руками перед носом легионера.
— Всего… заплевала. — Виктор с трудом переводит дыхание. — Ну, у тебя… и характер. Муж‑то, небось, сбежал? Бедненькая.
Нож поднимается. Виктор напрягает мышцы — так, что чуть не теряет сознание. Виски вот — вот лопнут. В голове красный туман, веревки натягиваются, скрипят, но не поддаются. Еще, еще. Давай, Секст!
Еще!
— Вперед! — орут "мулы", — Виктор! Виктор! За Виктора!
Спасение близко. Наверное.
А старуха улыбается.
Виктор поворачивает голову и видит "мулов", привязанных к соседним деревьям. У каждого вскрыт живот и перерезана глотка. И все это сделала одна старуха! Виктор хмыкает. Крепкая карга, однако. Что‑то вроде его тещи.
В следующее мгновение каменное лезвие входит легионеру под ребра. Глубже, глубже. Старуха страшно сильна. Виктор задирает голову и хрипло кричит. Боль такая, что он бьет ногами по дереву, к которому привязан, и пытается разорвать веревки.
Бесполезно.
Легионеры вопят. Они все ближе. Шум боя теперь — совсем рядом. Старуха скалит уцелевшие зубы. Красотка, твою мать.
— Как вы меня достали, бабы. Никакого от вас покою, — говорит Виктор. И закрывает глаза. Как я устал…
Как я…
Мир вокруг кружится и плавится черным огнем.
— Виктор! — доносится издалека.
Страшным усилием он открывает глаза. Ведьма что‑то шепчет, водит пальцами.
— Ну, ты и… страшная… — Виктор едва шепчет. Силы оставляют его. — Внучки у тебя… нет хотя бы?
Старуха взмахивает другим ножом — кривым, как ее судьба. Удар.
Брызжет кровь.
* * *
Мы наступаем. Вопя, как бешеные, мы крушим и ломаем германский строй. Не выдержав натиска озверевших "мулов", гемы отступают.
Мы торопимся. Даже отсюда мы видим за спинами гемов дерево с привязанным к нему Виктором. И старуху рядом.
Мы орем:
— Баррраааа! За Виктора! За Рим!
Мы не успеваем. Когда мы добираемся до цели, Виктор уже мертв. Горло перерезано. Он стоит, обвиснув на веревках, голова свесилась на грудь. Из‑под ребра торчит нож, рукоять замотана тряпками.
Легионера Секста Виктора принесли в жертву диким варварским богам.
Будьте вы прокляты, гемы!
Где старуха? Старуха исчезла.
— Виктор, — говорю я негромко. — Проклятье, как же…
Тит стоит рядом со мной. И молчит. Забрызганная кровью лорика, шлем во вмятинах и царапинах, синяя туника разорвана на плече, гладий неровный от постоянной работы. Тит кажется воплощением римского солдата. Гребень на шлеме центуриона срублен ударом меча, осталась только бронзовая шишка.
Я вдруг вспоминаю, что я могу сделать.
Именно я.
И только я.
Подхожу к Виктору. Обвисший на веревках, так, что они врезаются до черноты в руки, он выглядит… странно. Словно легионеру жмут веревки, да и бук выбран не по размеру.
Все будет хорошо…
Даже если — не будет.
Для начала надо извлечь нож.
Я берусь за рукоять. Пальцы скользят. Шнур, которым перемотана рукоять, от грязи почти черный.
Я сжимаю пальцы. Раз, два, три. Давай! Нож выскакивает из раны. Остается у меня в руке.
Кровь темная. Она тонкой струйкой, лениво, стекает по голому торсу Виктора. Несколько мгновений я смотрю на нож, покрытый кровью, затем бросаю его на землю.
— Снимите его.
Веревки обрезают, Виктора кладут на землю. Какой он все‑таки огромный.
— Отойдите все, — говорю я хрипло. Тит Волтумий медлит, внимательно глядя на меня, затем кивками велит "мулам" повиноваться. Мы остаемся наедине — я и мертвый легионер, спасший мне жизнь.
Пьяница и нарушитель дисциплины. Храбрец и громогласный смутьян.
— Что, Виктор, не пригодилась тебе пенсия?
В горле — комок. Я сглатываю. Надеюсь, хоть золотой аурей тебе пригодился, солдат…
Я кладу руку на плечо Виктора. Оно еще теплое. Отнимаю ладонь и нащупываю у себя на шее шнурок. Вытягиваю фигурку…
Я поклялся больше не возвращать мертвых.
Я солгал.
Взять ее с первого раза не удается — пальцы скользкие от крови. Наконец, я зажимаю Воробья в ладони.
Выдыхаю. Надо собраться. Держаться, легат! Держаться. Твой солдат ждет.
Как тихо вокруг. Я слышу шевеление вереска, шорох песка, сдуваемого ветром… потрескивание влажных иголок.
Вернись. Я — приказываю.
Ледяная молния пронзает меня с макушки до пяток и уходит в землю.
От внезапной слабости я едва не теряю сознание, перед глазами мелькают черные точки. Подступает тошнота. У меня внутри все выжжено ледяным огнем.
