Кровь стучала в ушах, когда Рафен догнал своего конкурента и перегнал его. Его обмотанные тряпками ноги громко стучали по платформе, когда он в последнем усилии взобрался наверх; там, на низком столике, он увидел разбросанные тяжелые стальные детали, которые были так же знакомы ему, как отражение собственного лица в зеркале. Ствольная коробка, дуло, боевая пружина, магазин. Перед ним лежали разрозненные части потерявшего цвет от времени, явно давно не знавшего настоящего ухода болт-пистолета системы Годвина, а рядом торчал из обоймы единственный оставшийся в ней патрон. Следуя отточенному до автоматизма рефлексу, он потянулся к разобранному оружию, не выпуская из виду своего оппонента, который делал то же самое напротив него. Сростки внизу снова замолотили кулаками по панцирям — на этот раз совсем уж неистово; забег вступил в завершающую стадию.
Руки Рафена быстро, осторожно и точно собирали пистолет, безупречно подогнанные детали присоединялись одна к другой, движения следовали в раз и навсегда затверженной последовательности; наконец, щелкнув, встал на место магазин. Он проделывал это так много раз, что действовал, почти не думая; пальцы, повинуясь моторной памяти, сами выполнили всю работу.
Рафен знал, что его соперник в капюшоне закончил свою смертельную работу почти одновременно с ним. Болтерные заряды скользнули в казенники, затворные рамы были неподвижны, курки — взведены, в точности повторяя положение друг друга; они медленно приблизились к провалу, разделявшему две параллельные платформы, держа друг друга на мушке.
Вот как заканчивалось состязание: убийством — для быстрейшего. И гибелью — для того, кто оказался недостаточно проворным. От быстрого движения капюшон свалился с головы противника, и Рафен увидел знакомое угрюмое лицо и глаза, наблюдавшие за ним сквозь щель прицела.
— Тарик?
"НЕЙМОС" поднимался из темных бездонных глубин, нос субмарины смотрел вверх, словно следуя за бледным отблеском слабого дневного света, который проникал в верхние слои океана Дайники.
Судно замедлило ход, прокладывая курс параллельно морскому дну, заваленному обломками, оставшимися после кораблекрушений, проходя над останками затопленных траулеров и костями китов, мертвых уже давно — погибших из-за нехватки корма или убитых тиранидскими кархародонами. А за кормой корабля, с каждой секундой сокращая дистанцию, следовала стая кракенов — их вел голод и объединяющая их инстинктивная, почти на уровне биохимии, ненависть, горящая в крови этих ксеносов.
Каждая система на борту "Неймоса", которую можно было выключить, была отключена и глубоко внутри творения Механикус группа воинов вооружалась, творя ритуалы сражения, отсчитывая секунды до встречи с врагом.
РАФЕН медлил, его палец застыл на спусковом крючке. С такого расстояния Астартес не мог бы промахнуться.
Орел Обреченности сузил глаза, но не открывал огонь. Его пальцы мучительно и неловко охватывали рукоять пистолета. Далеко под ними сростки вопили, требуя смерти, злясь за то, что их лишают обещанного кровопролития.
— Давай, — попросил Тарик, его слова разнеслись по кратеру, — убей меня! У меня ничего не осталось… Я проклят, обо мне забыли! Стреляй, Кровавый Ангел! Прояви милосердие… Давай же!
— Нет… — начал Рафен, пистолет дрогнул в его руке.
— Если не выстрелишь, тогда я убью тебя! — со злобой выплюнул Тарик, — Мне нечего терять!
Внизу кричала, потом начала что-то монотонно скандировать, этот шум, был громким, как рокот штормовых волн, бьющих в прибрежные скалы. Рафен, стараясь не обращать на них внимания, покачал головой:
— Я не могу, родич. В этом нет чести…
— Чести? — в ответ заорал Тарик. — У нас ее отняли, или ты не видишь? Я что, должен умолять пристрелить меня? Мы в аду, Кровавый Ангел! И никто не придет нам на помощь.
Он ударил себя по груди, внутри которой свернулся его паразит:
— Мы осквернены! Смерть — наше единственное избавление.
Лицо Орла Обреченности осунулось, казалось, за одну секунду он состарился на годы:
— Я жажду только Милости Императора, — выдохнул он.
Рафен ужаснулся, увидев брата Астартес, павшего так низко, воля которого была почти сломлена. Воспоминания поднялись на поверхность его памяти — он слышал о подобном от своего наставника Кориса. У каждого есть свой предел прочности, даже у таких, как мы. Те, кто утверждает, что это не так — дураки или лжецы. Штука в том, чтобы понимать правду, знать себя и быть готовым, что когда-нибудь такое может произойти.
Насколько он видел, для Тарика такой день уже настал. Рафен чувствовал тяжесть болт-пистолета в своей руке. Всего один выстрел; пуля войдет точно между глаз Орла Обреченности, — смерть будет мгновенной, только короткая белая вспышка агонии. Конец боли, терзающей брата-воина, чьи страдания в этой адской тюрьме превысили все мыслимые пределы.
Но чего это будет стоить ему? Какую границу перейдет Рафен, даровав смерть одному из своих? Это стало бы предательством — и не только его собственной морали и принципов, но и его Ордена, самой его природы… и самого Тарика, которому братская поддержка была нужнее смерти.
— Слушай, — произнес он, — я никогда не лгал моим боевым братьям! И вот что я тебе скажу, Тарик из Орлов Обреченности. Нас не бросили! О нас не забыли! — он простер свободную руку.
— Это значит, что наши враги выиграли и получили что хотели, — Рафен ткнул пальцем в сторону Фабия и Чейна, на дальней стороне обзорной платформы, — Этим ты даруешь им победу! Но сегодня им не сломить нас — тебя и меня!
Он орал так громко, как мог:
— Доверься мне!
Когда Тарик поднял взгляд и снова посмотрел ему в глаза, на секунду во взоре Орла Обреченности появилось что-то, что могло быть надеждой. Затем он кивнул. Рафен услышал хлопанье кожистых крыльев; в воздухе у них над головами на фоне солнца появились похожие на летучих мышей создания, отбрасывая стремительные угловатые тени. Толпа жаждала крови и, если даже Рафен и Тарик не доставят им такого удовольствия, летающие стражи испепелят космодесантников на месте лазерным огнем.
Двое. Их всего двое, и у каждого пистолет с единственным патроном. Этого не хватит, чтобы отправить на тот свет целую орду мутантов и стаю крылатых стражей. И стреляют ли еще эти болт-пистолеты? Рафен не удивился бы, если б узнал, что весь этот забег был не более чем прелюдией к садистской шутке, которую Байл придумал для своего развлечения.
— Вот и проверим, — сказал он себе и развернулся, сгибая колени, а потом — вытянулся на земле, словно прицеливаясь на стрельбище. Он знал, что Тарик, глядя на него, сделал то же самое.
