И это превыше всего остального заставляет меня верить, что ты по какой-то причине скрыл от меня правду.
Он сделал один широкий шаг, качнувшись назад, и разрядил пушку. Охваченные пламенем останки колдуна исчезли в вихре взрывов. Бьорн продолжал стрелять, изливая всю ненависть, усталость и боль на изуродованного предателя. Когда дредноут наконец остановился, ища новую цель, доспехи жертвы превратились в раскаленную лужицу шипящего углероводорода.
Этот гнев, это предательство. Вот что поддерживает во мне жизнь.
Звери держались рядом с гигантом, отрывая голову любому врагу, что приближался слишком близко, но при этом не мешая Бьорну пользоваться при необходимости оружием ближнего боя. Они яростно бросались в битву, будучи созданы для нее, соперничая в сверхъестественной ловкости с Волками. Бьорн знал, насколько они способны к таким вещам и почему их создали. Немногие знали об этом.
Я любил тебя, как никто из твоих сыновей. И ты об этом знал.
Бьорн рассеянно заметил, что его товарищ-дредноут Хротгар сражается в одиночку с целым отрядом десантников-рубрикатов, которых поддерживает катафракт. Рассерженный тем, что его отвлекли, Бьорн повернулся, получил данные на открытие огня и одним залпом снес боевой машине голову. Прежде чем бронзовый череп обрушился на землю, дредноут вновь атаковал, погружая когти-лезвия в свежую плоть.
— Благодарю, лорд, — прогудел по связи Хротгар.
Бьорн не ответил, слишком занятый убийствами. Именно это он делал всегда. Либо стазис, либо битва. Бессознательное состояние или ярость.
Ты знал, что я тебя возненавижу. Ты, оставивший меня этой судьбе. Я бы пронзил пелену реальности, отправился с тобой навстречу року, стоял рядом перед лицом поджидающего врага.
Его пушка заревела, опустошая ряды врага. Бьорн был непобедим, бесподобен, громаден и намного превосходил любого врага. Никто в армии Тысячи Сынов не мог даже побеспокоить его. Так же как и на Просперо, Бьорну не было равных.
Возможно, так чувствовал себя в бою и примарх.
И я знаю, что ты делал. Ты породил эту ненависть во мне, столь же сильную, как и любовь, от которой я все еще не могу избавиться.
Если бы у Бьорна были слезные железы, он бы зарыдал. Если бы было лицо, оно превратилось бы в вечную маску ужаса. Если бы сохранились голосовые связки, они бы вибрировали от воя, порожденного сжигавшей душу мукой.
Ненависть — самый мощный двигатель во вселенной, и тебе нужно было дать мне такую силу, чтобы Волки никогда не оставались без защитника.
Но у Бьорна не было ничего из этого, лишь ярость избранного сына, отвергнутого отцом. Из горького опыта галактика хорошо знала, что подобная ярость хранила лишь обещание смерти, разрушений и крови, проливающейся с небес словно слезы.
Отразили еще одну атаку. Защитники Клыктана прекратили стрельбу, подсчитывая павших и раненых и вынося их с передовой. Несмотря на передышку в бою, их работа не прекращалась ни на минуту. Отряды кэрлов сменялись после короткого отдыха. Те, кто отражал наступление врага, отводились в тыл, их место занимали свежие части. Штурм — убийственная череда атак и контрнаступлений — все продолжался, смертные не могли спать и еле держались на ногах, и даже недавно выдвинутые на позиции изнуренно волочили ноги.
Морек был на смене уже тринадцать часов к тому моменту, когда его позвали. Приказ отдал волчий гвардеец в таком помятом и почерневшем доспехе, словно десантник перешел вброд озеро магмы.
— Ривенмастер! — гаркнул он грохочущим голосом, искаженным сломанным вокс-устройством. — Что ты до сих пор делаешь на посту?
— Выполняю свой долг, — тихо проговорил Морек, не в состоянии придумать что-нибудь другое.
Тогда волчий гвардеец грубо подтолкнул его вверх по лестнице к тыловым позициям, мимо линий баррикад и орудий, к открытому залу Клыктана.
— Твой долг — придерживаться плана и вовремя сменяться, — рыкнул он. — Удостоверься, что твоя смена будет здесь раньше, чем ударит следующая волна.
Так что Морек наконец побрел прочь с передовой, едва в состоянии поднять голову и держать в руках оружие.
Он уже не понимал, как долго тянется эта бойня. Часы перетекали в дни, которые растягивались в длинную череду ужасающе жестоких боев и напряженных, изматывающих периодов ожидания. Когда мог, он урывками спал, но отдыха все время было слишком мало. В какой-то момент Морек неожиданно проснулся во время затишья между боями, что-то крича об ужасе, сокрытом в лабораториях творцов плоти. К счастью, почти сразу началась битва, переключив внимание измученных кэрлов на более неотложные дела. На этот раз удача улыбнулась ривенмастеру, но недостаток самоконтроля его порядком напугал.
Когда Морек проходил через тыловые укрепления в тени четырех крупных орудийных башен, то лишь смутно осознавал движение вокруг. Кэрлы были повсюду: таскали ящики с боеприпасами, доспехами или продовольствием, волочились с фронта, как ривенмастер, или готовились занять позиции вместо него. Некоторые по-прежнему двигались со спокойной решимостью. Другие пошатывались на ходу, явно изнемогая от усталости.
Едва ли кто-то из них мог уклониться от обязанностей и искать себе менее опасное место. В ривенах Фенриса не было комиссаров, как в Имперской Гвардии. В них просто не было нужды. Сама по себе идея попытаться избежать боя, чтобы спастись, была столь же чужда духу этого мира смерти, как и благотворительность.
Когда Морек прошел артиллерийские позиции и оказался в громадном пространстве зала, то чуть не столкнулся с тяжеловооруженным отрядом, спешившим в бой. Пробормотав короткое извинение, он попятился и врезался в штабель ящиков с сушеным мясом. Ривенмастер неуклюже растянулся на полу. Ноги отказали, когда он попытался подняться.
Мгновение он оставался в таком положении, чувствуя спиной твердый камень и позволив соблазну отдохнуть всего на минутку проникнуть в его кости.
Всего минуту. Всего пару минут. А потом я встану.
Мир вокруг него кружился, расплываясь, и он почувствовал, как закрываются ставшие свинцовыми веки.
Затем Морек ощутил, как над ним нависло что-то громадное. Какой-то инстинкт подсказал ему, что лежать так было ужасной ошибкой, и ривенмастер заставил себя подняться на колени.
— Прошу прощения, лорд, — пробормотал он, пытаясь при подъеме не развалить штабель.
К его изумлению, гигант протянул массивную перчатку. Раздумывая, стоило ли браться за нее, чтобы встать, Морек заметил, что керамит был не серым, а черным.
