— А я помню. И даже скажу, чьи это стихи, где их слышала. Это Хлебников! И читали их в Брюсовском институте, куда я бегала из студии Художественного театра послушать поэтов.
— Хлебников? Двадцатые годы! А описана в стихах Москва семидесятых годов. Это же проспект Калинина, построенный чуть ли не полвека спустя. Дома в виде развернутых книг. Стекла — строчками… Иглы высотных зданий!..
— Я сама не знаю, — смутилась Виленоль. — Я ведь только вспоминаю. Говорят, что поэзия и фантастика — сестры. Видимо, поэт угадал замыслы будущих зодчих…
— Ваятелей лица эпох! — подхватила Вилена. — Но это значит, что твоя Аннушка, очевидно, перебралась с родными уже в Москву.
— Да, да, конечно! Москва! Шум, суета, звонкокопытные лихачи и лохматые увальни-битюги. Трамваи, до одури звенящие и переполненные… И все люди торопятся…
— Да, так и описывают Москву тех времен.
— А потом — огненная река льется в подставленный ковш. И во все стороны летят веселые искры. Ярко так!
— Завод?
— И брат мой — уже инженер.
— Аннушкин брат Андреи Михайлович Иловин. Должно быть, она с ним уехала. На Урал.
— Почему на Урал? — удивилась Виленоль.
— Я ведь изучила все, что могла, о жизни Ильина, когда унаследовала его память. Мой Ильин встретился с твоей Аннушкой на Урале, где она играла на клубной сцене. На первых ролях была.
— Ой, помню, помню! Миша Ильин! Приехал из Ленинграда к родным. Так все быстро случилось…
— Да, Аннушка твоя стремительная была. Разом выскочила замуж…
— И мы вместе отправились в Москву… за своим будущим!
— Это ты хорошо сказала — «за будущим»!.. И что же у тебя всплывает в памяти?
— Вокзалы… набитые пассажирами залы, теснота, узлы, чемоданы, чьи-то беды, горести… Пожалуй, я тогда на людское горе больше всего насмотрелась.
— Не ты, а Аннушка.
— Это теперь все равно. Ночевали мы среди узлов, в грязи. Негде нам с Мишей было остановиться… Иной раз на ночь всех выгоняли из помещения. Приходилось «гулять»… Картинки ночной Москвы так и вспоминаются, будто вчера виденные. Костры на улицах… можно погреться. Рельсы трамвайные меняли. Задушевный разговор с рабочими… шуточки… И поддерживали они нас с Мишей…
— Ильин обивал тогда пороги учреждений, это я выяснила… Впервые знакомил со своей теорией микрочастиц, хотел завоевать весь мир!
— Аннушка тоже хотела. Как удивились в Художественном театре, лучшем театре столицы, когда провинциалка попросила дать ей роль Анны Карениной в только что появившейся пьесе по роману Льва Толстого!..
— Можно себе представить! — улыбнулась Вилена. — И тебе дали сыграть? — тоже забыв, что речь идет о далекой по времени Аннушке Иловиной, спросила она.
— Должно быть… Я помню совсем пустой зал… в нем несколько «художников», как называли тогда актеров Художественного… Аплодисментов не было. Только знаменитый артист, игравший Вронского, шепнул: «В вас, Анна Михайловна, что-то есть!» В фойе потом главная исполнительница роли Карениной обнимала меня, сулила будущее… Так и приняли мою провинциальную Аннушку в Художественный театр.
— Говорят, редчайший это был случай, — подтвердила Вилена. — Но был!.. А что еще вспомнишь?
— Госпитали… выступления перед ранеными… или прямо перед солдатами на передовой. И бомбежку на фронте помню… И еще помню бомбежку Москвы… С крыши все хорошо видно. Прожекторные лучи пересекаются на сверкающей фигурке игрушечного самолета… Только он был не игрушечный, а страшный… С крыш сбрасывали зажигалки… Они плевались злыми искрами, совсем не такими, как на металлургическом заводе… А в одном госпитале застала я, то есть моя Аннушка, своего Мишу Ильина…
— Нога у него была в гипсе и подвешена на блоках, — напомнила Вилена.
— И ты помнишь! — обрадовалась Виленоль.
— Так ведь это я лежал, — шутливо ответила Вилена. — Но я больше помню мысли Ильина о теории микрочастиц, чем то, что случилось с ним в жизни.
— Эти мысли у него были записаны в тетрадях. Он привез их в папке, приковылял ко мне на костылях. Так и вижу его, чуть смущенного, почему-то с виноватой улыбкой на лице…
— Он приехал к жене в город, куда был эвакуирован театр, — пояснила Вилена.
— А потом он, уже без костылей, прощался на перроне. Снова возвращался на фронт…
— И уже больше не вернулся. Погиб под Берлином. Погиб, чтобы жить в своей идее, которая перешла по наследству ко мне… — печально заключила Вилена.
— И больше уже ничего не помню. Знаю только, что ждала ребенка…
— А больше ты и помнить не можешь. Ведь генную память мы с тобой и от Ильина и от Иловиной наследовали через этого их ребенка.
— Да, конечно, так… — вздохнула Виленоль.
— Но ты еще одного весьма важного не прочувствовала, моя сестренка.
— Что же еще? Я вспомнила все основные картинки…
— Но ты не вспомнила черт характера, которые передались тебе вместе с талантом от Аннушки.
— Какие же?
— А вот это очень важно. Не ты, Виленоль, могла крикнуть Пете тен-Кате, что он предатель… и что ты больше не хочешь его видеть!
— Кто же кроме меня? — спросила Виленоль, пряча глаза.
— Твоя Аннушка, современница совсем других отношений между людьми, каких никогда не понимала ее праправнучка. И эта ее праправнучка закусила удила и понесла точь-в-точь так, как это сделала бы Аннушка, которая не умела в свое время отделять личные отношения от принципиального спора.
— Ты думаешь? — отрешенно спросила Виленоль. — Значит, в Институте жизни по видео выступление Пети тен-Кате слушала… Аннушка, а не Виленоль?
— По крайней мере, встретила в саду Петю тен-Кате не Виленоль, а Аннушка, которая, при всех ее качествах, была все-таки человеком своего времени.
— Может быть, — вздохнула Виленоль.
— Ты и сама понимаешь, что так не годится! — решительно заявила Вилена. — Тени прошлого не могут затмить сегодняшнего дня. Все-таки ты не Аннушка, а Виленоль, только помнящая Аннушку. Ты не имеешь права совмещать во времени Ильина и Петю…
— Да, в тот момент мне показалось, что я изменяю своему Мише Ильину… Вот я и обрушилась на Петю…
— Узнаю!.. Твоя Аннушка стоит рядом с нами… и улыбается, глядя на нас.
— Ах, если бы я знала, как надо поступать! — воскликнула Виленоль и неожиданно расплакалась.
И тут родившиеся в разных столетиях женщины, восстанавливавшие по мелькавшим в памяти картинам жизнь другой, еще более ранней жительницы Земли, увидели идущих по дорожке бабушку Авеноль, Арсения, старика Питера тен-Кате и… его сына Петю.
