Невернесс - Дэвид Зинделл

— Вы что, не можете отличить пилота от поэта-убийцы? — крикнул я.

Давуд, с лица которого не сходила улыбка, засмеялся.

— Это же роботы. Прости их за то, что они делают.

Работы потащили нас прочь. Я злился на Хранителя за то, что он не присутствует здесь лично. Мне не терпелось пожаловаться ему на действия его роботов и рассказать, как я спас Соли от пыток и смерти. Я лупил робота кулаком, обдирая костяшки, я вырывался и ругался, а Соли все это время кричал:

— Мне больно, больно, больно, больно!

Почему человек ищет какой-то справедливости в откровенно несправедливой вселенной? Неужели мы настолько мелки и тщеславны, что не можем смотреть в неприкрытое лицо случая, не моля его улыбнуться нам только за то, что мы ведем себя хорошо и правильно? Если искать справедливости нас действительно побуждает тщеславие, то Хранитель Времени — самый тщеславный из людей. Он, как я уже говорил, знаменит своими приговорами. Не сомневаюсь, что когда-нибудь скульпторы снабдят его бюст надписью «Хорти Справедливый» — он вполне заслужил этот титул. Узнав о покушении на Соли, сей мрачный старец вынес самое мудрое из своих суждений. Его роботы притащили Давуда и меня в подвал его башни и заперли там в одинаковых смежных камерах. Камера представляла собой кубическое каменное помещение, каждая сторона которого насчитывала сто один дюйм. (В последней фаланге моего мизинца ровно дюйм длины, и я от нечего делать занялся измерением своей камеры.) Пол в ней выложен холодными плитами, а потолок, насколько я мог рассмотреть, состоит из цельного куска черного камня. Нас втолкнули внутрь и задвинули за нами двери. Меня поглотил мрак — абсолютный мрак. Я просунул пальцы в щель между косяком и дверью — без всякой пользы. Дверь, вырубленную из сплошной глыбы камня, сдвинуть было нельзя.

Я бросил вызов Хранителю Времени, и за это он обвинил меня в покушении на Соли — такой логический вывод напрашивался сам собой. Его роботы наверняка информировали его, что я взял в плен воина-поэта. Что же он сделает — отправит меня к акашикам, чтобы я смог доказать свою невиновность? Сомнительно. Самые разные вопросы осаждали меня во мраке камеры. Где моя мать? Где Соли? Неужели он поверил, что я тоже состоял в заговоре, имевшем целью его устранение? Мог поверить, если наркотик поэта повредил его разум. Рассказал ли Хранитель всем, что я пытался убить Соли, или никому не сказал? Может быть, Бардо и другие мои друзья в этот самый момент пришли к нему с просьбой о моем освобождении? Но как это возможно, если они не знают, где я? И еще: если Хранитель хочет моей смерти, почему я до сих пор жив?

Мы с поэтом ожидали решения Хранителя, разговаривая друг с другом. Под потолком проходил узкий воздуховод, соединяющий наши камеры. Я обнаружил, что, подпрыгнув и подтянувшись к нему на руках, можно говорить нормально, без крика. Но я мог висеть так всего несколько минут — потом руки немели и приходилось спрыгивать. Мы читали друг другу стихи, забавлялись каламбурами и спорили о том немногом, на что у наших двух орденов были общие взгляды. Я в этих спорах почти всегда проигрывал. Воины-поэты, должен сознаться, очень ловко играют словами — ловчее даже, чем неологики или семантологи. Давуд говорил вроде бы ясно, но слушать его надо было очень внимательно, иначе смысл ускользал, как живая верткая рыба из намыленных рук. Однажды я упомянул о невероятной странности того, что воины-поэты и Твердь имеют одинаковую привычку спрашивать у своих жертв стихи, и Давуд на это ответил:

— Ах да, Калинда Цветочная. Она всегда… интересовалась воинами-поэтами.

— Калинда?

— Так мы называем эту богиню.

— Агатангиты ее тоже так называют. Но почему Цветочная?

— Потому что ее считают женщиной, а женщины всегда ассоциируются с цветами. Кто знает, откуда они берутся, имена?

— И ты говоришь, она знает о вас, поэтах?

— Конечно. Когда-то мой орден пытался выращивать и поэтесс, но это закончилось катастрофически. Калинда — Твердь — положила этому конец.

— Вот не думал, что боги интересуются людскими делами.

— Много ты знаешь о богах, пилот.

— «Мы для богов то же, что мухи для мальчишек, — процитировал я. — Они убивают нас ради забавы».

— Как же, как же. Шекспир. Превосходно.

— Боги есть боги и делают, что им вздумается.

— Ты так думаешь?

Я вспомнил о своем путешествии на Агатанге и выдохнул, держась за край трубы:

— Боги делают и переделывают нас по своему подобию.

— Вот тут ты как раз и ошибаешься, — прогремел мне в ухо его голос.

— Не знал, что поэты так хорошо разбираются в эсхатологии.

— Откуда в тебе столько сарказма, пилот?

— А почему вы, поэты, всегда отвечаете вопросом на вопрос?

— Разве ты задал мне вопрос?

Так мы препирались, наверное, несколько суток — в полной темноте о времени судить трудно, — а потом поэт умолк и не отвечал мне, когда я его звал, что я проделывал каждые несколько часов. Я был уверен, что его казнили, обезглавили по приказу Хранителя Времени, но тут он отозвался. Я сам удивился облегчению, которое испытал, узнав, что он жив.

— Я побывал у вашего Хранителя Времени, — сказал он. — Вот у кого умная голова. Сказать тебе, какой приговор он мне вынес? Он казнит меня так, чтобы не нанести обиды моему ордену. Он справедлив.

— Нет, — буркнул я, пытаясь удержаться на трубе. Носки ботинок в поисках опоры скользили по гладкому камню. — Он такой же, как все люди.

— Он милосерден. Его приговор — плод высокой мысли.

— Он варвар.

— Пилоту, разумеется, этого не понять.

— Нормальный никогда не поймет безумца.

— Что такое, в сущности, безумие?

— Это только безумцу известно.

— Только упрямый пилот способен отрицать, что приговор Хранителя Времени гениален.

В некотором смысле этот приговор действительно был мудрым и даже утонченным, хотя гениальным я его никогда бы не назвал. Хранитель попросту вспомнил один древний и варварский способ казни. В пустой камере, примыкающей к темнице поэта (мы с ним были единственными узниками в башне, единственными за много-много лет), технари поместили механизм, который при поступлении определенного сигнала выделял облако ядовитого газа. В механизме находилось микроскопическое количество плутония, и сигналом был последовательный распад нескольких его атомов. Давуд мог прожить еще