Я протопал по дороге прямо в Океан, докуда хватило высоты сапог и дальше. И стоял в холодной грязной воде до судорог. Имея большую склонность к сумасшедшим выходкам, Несравненная спустилась ко мне. Ангел кричал нам с берега, что мы простудимся. А Кармина кричала, подражая птицам, пока вконец не охрипла и не оглохла, как Океан.
Мы вышли из воды рука в руке. Терпеливо выслушивали упрёки Ангела и выливали Океан из сапог. И тихонько поплелись прочь. Мечта сбылась — я вышел к границе Океана и… не увидел ничего.
Потом Ангел отпаивал нас грогом в каком-то притоне и смешивал для Несравненной гоголь-моголь. Несравненная протянула мне недопитый бокал:
— Будешь, Владимир?
— Я не Владимир.
— Ты точно знаешь? Ха-ха-ха, а кто ты? Будешь?
Я взял бокал из рук Несравненной.
— Ты хорошо его знала?
— Пей, пей.
— Ты хорошо знала Владимира?
— Он противный, как ты. И в нём ни капли лукавства, правда же, сумасшедшие идеи — вот и всё. Ха-ха-ха, как смешно, он рассуждал, в чём суть клеветы, и ошибся, бедняжка.
Ангел подал Несравненной другой бокал и подсел ко мне ближе.
— Я тоже был на той лекции, — сказал он, наклонившись к моему уху. — Владимир Николаевич читал публичные лекции по философии, одно время они стали популярны. Только выяснилось, что никто его не понимал. Он говорил, что философия — это припирание себя к стенке, это один на один, это когда нельзя ответить: я, как все, или я поступаю так, ибо это верно, а верно, ибо написано. Чтобы узнать себя, выходило, надо ошибиться. Ну вот, собственно, он — ошибся…
— Владимир думал, что сознание это и есть бытие, — вдруг сказал я.
— Да, да, — подхватил Ангел, — и коль скоро оно субъективно — оно ошибочно, а объективного просто нет. Суть бытия — творчество. Неизбежное, стихийное. Само рождение — созидательный творческий акт, и достойная причина для дальнейшего существования, и, что удивительнее всего, начальная ступень к абсолютной смерти демиурга, которая будет апофеозом творческой воли…
Язык Ангела заплетался, мысль терялась за словами. Мешал постоянный шум, далёкая ругань. И то, что руки прилипали к столу. В голове туманилось.
— А ещё, — вмешалась Несравненная, — он уверял, что если говорить честно, всё, как думаешь и чувствуешь, как я пою, то выходит, это уже и не правда вовсе. Правда, смешно?
Мы стали совсем пьяны. Несравненная склоняла голову на любое подвернувшееся плечо, капризничала и бросала на меня жаркие взгляды. Наверное, от них у меня поднялась температура, и в полубреду я вышел на воздух. Горели мусорные баки. Огонь отражался в воде. Едко пахло дымом. Я пошёл по Городу и, само собой, снова пришёл к памятнику. Сел там на скамейке и сидел во мгле и одиночестве, пока кто-то большой и холодный не пристроился рядом.
— Почему ты не читал моих книг? — спросил меня памятник.
— А ты писал их для меня?
— Я — Ка, — сказал памятник. — То, что я написал, тебе бы понравилось.
— Не знаю. Скучно.
— А другим нравится, — оправдательно сообщил памятник.
— Скажи мне, Ка, почему ты не оставлял шанса своим героям?
— Не оставлял?
— Нет.
— А может, они сами этого не хотели?
— А если не по их воле, а по твоей? Ты ведь мог бы их спасти? Неужели тебе было их совсем не жаль?
— Жаль. Но навряд ли они нуждались в спасении.
— Всё-таки стоило попробовать, а?
— Это не было бы правдой.
— А ты назло правде. Освободи их от чужого порядка.
— Но я не знаю, как это описать.
— Что же делать?
К. побарабанил чугунными пальцами по скамейке: бом-бом-бом…
— А что, если оставить всё как есть?
— Но мне не нравится как есть.
— Ты же не читал.
— Мне не нужно читать про себя. Про себя я и так всё знаю.
— Если так, то сам и освобождайся, — заявил обидевшийся К.
— Но ты же парализовал мою волю. Ты не дал мне узнать, кто я и где. Ты лишил меня почвы под ногами и обделил любовью. Зачем?
— Не знаю. Не я придумал это. Я написал как есть. А ты зря жалуешься. У тебя ещё есть Ангел.
— Он плохо обо мне заботится.
— А ты и вовсе о нём никак не заботишься. А ведь он единственный, кто не оставит тебя. Все мы уйдём в Океан, и Океан уйдёт. Всегда с тобой пребудет только Ангел.
Я встал со скамейки и побрёл к Ангелу, и нашёл его в прежнем притоне. Лицо его с бледными веснушками утратило чёткость очертаний от духоты и грога. Он встретил меня с преувеличенной весёлостью.
— Зря ты пропустил, — сказал он, — речь Несравненной о «Душе в заветной лире». Я не люблю скабрёзностей. Но это было сильно сказано.
Несравненная снова пела. Пела на незнакомом языке, а по лицу у неё текли слёзы. Её слёзы, её голос, она сама растворялись в тусклом свете притона.
— Скажи, Ангел, — обратился я к хранителю, — кто приставил тебя ко мне?
Ангел удивился, он даже плечом пожал и руками развёл:
— Да никто не приставлял, почему ты так подумал, ну скажи, почему?
— И у тебя нет никакого начальства, и никто не просил за меня?
— Никто.
— Тогда как?…
Ангел часто заморгал, как от соринки, и не отвечал.
— А я мог бы стать хранителем? — догадываясь, спросил я.
Ангел быстро закивал. Ему, кажется, стало неловко. Он был пойман нетрезвым и не успел спрятать свои тайны. Я не хотел спрашивать, что мне нужно сделать, чтобы стать хранителем. Пусть в наших отношениях останется хоть какая-то недосказанность. Ангел подал мне кружку. Я послушно выпил, сел в углу дивана и уснул. Во сне мне было душно, тело покрывалось липкой испариной. Сквозь сон я слышал крики, хлопанье дверей. Кто-то будил меня, тёр уксусом виски. Но я был в оцепенении, и, думаю, зрачки мои не реагировали на свет. Потом всё стихло. Мне снился сон: прибой играл мёртвой птицей. Выносил её на берег, бросал там, слизывал обратно. Крылья птицы складывались и разворачивались веером, и было так светло-светло, как не бывает.
Я проснулся с тяжёлой головой. В притоне никого не было. Пахло вчерашним перегаром и настоявшимися окурками. Меня морозило. Половицы скрипели, и хрустел под ногами мелкий сор. Я ушёл оттуда.
Нинет ждала меня. Бормотала непонятные нежные упрёки. Чуть не плакала от радости. Уложила меня на кровати. Сама принесла новую порцию книг, воды и хлеба и потихоньку исчезла за дверью.
Какое оно, спасение? Хочу ли я его? Нет. Не хочу больше торчать здесь. Вымаливать снисхождения у пустоты. Допережёвывать, тратить душу ни на что… Ни на что, ради небытия… Даже шторм в аквариуме — игра воображения. И каждый просит у другого то, что другой не в силах ему дать. Все мы хаотично стекаем в никуда. Нелюбившие солнце и утратившие его навсегда. Морок и мрак… Если я сотворил это, я это и разрушу! Я вцепился в подушку и порвал ткань пальцами, и заплакал от злого бессилия. Я взбесился. Страшно, бесцельно, неостановимо. Я начал выбрасывать в окно всё, что попадалось под руку. По комнате летали перья и вылетали сквозь разбитые стёкла вслед за стульями, матрасом. Мне даже удалось выпихнуть наружу стол. Пришлось сломать раму. На шум прибежала Нинет. Я схватил её и тоже выбросил в окно. Это доставило мне особенное удовольствие. Я даже отряхнул руки. И остановился, озирая опустевшую комнату. Я чувствовал прилив сумасшедшей радости. Разбив надоевший мир, я сел на пол под окном, ласково посмотрел на чистый «Грех» и на потолок и спросил у потолка: «Ну что?»
