Через минуту инженер уже поднес раздатчик фризера, который оказался непредставительным с виду устройством, по форме напоминающим шайбу с выходящими из нее двенадцатью ножками, к побелевшему от неожиданности носу Николая.
– Вуаля!
– Но откуда… Откуда? – только и смог произнести летчик.
– У меня есть два объяснения. Правда, думаю, ни одному из них вы не поверите. Первое: мы нашли этот блок в желудке у гигантского дварва, хищного и абсолютно тупоголового обитателя местных вод. В этот желудок блок попал после того, как над Фелицией потерпел крушение транспортник, доставлявший комплектующие на секретный завод концерна «Дитерхази и Родригес», производителя истребителя «Дюрандаль», а этот самый дварв позавтракал содержимым одного из затонувших ящиков…
– А второе объяснение?
– А второе объяснение еще более невероятное. И его я вам рассказывать не буду. Хотя оно является стопроцентной правдой, звучит оно еще более фантастично…
– И все-таки я хотел бы его слышать! – настойчиво сказал Николай.
– В другой раз. – Полина примирительно улыбнулась. – Ро… То есть я хотела сказать, Андрей расскажет вам его в другой раз. А теперь вам, по-моему, пора лететь… А то не нравится мне что-то эта тишина.
Эстерсон и Николай смолкли и прислушались. Действительно, стало как-то умопомрачительно, противоестественно тихо. Был полный штиль. Ни далекой канонады, ни гула космодрома. К чему бы это?
– Не беспокойтесь, Николай. Пара минут – и ваш «Дюрандаль» будет готов к полету. – Инженер опрометью бросился к машине.
* * *
– Это невероятно! Это… Просто нет слов! – прочувствованно воскликнул Николай, удобно устроившись в пилотском кресле. – Вы спасли меня! Вы просто спасли меня и истребитель! Подумать только! Теперь я знаю, все будет хорошо!
– Все будет отлично! Все будет вот так! – Эстерсон выставил вверх большой палец в знак одобрения – этому «русскому» жесту его научила Полина и конструктору показалось, что представился идеальный случай его опробовать.
– Желаю удачи! – Полина послала летчику старомодный воздушный поцелуй. В ее глазах стояли совершенно неподдельные слезы радости.
Крышка кабины уже начала свое плавное падение, когда Николай вдруг раздумал взлетать. И крышка поднялась вновь.
– Эй, постойте, – крикнул пилот. – Я же совсем забыл спросить ваши фамилии! Вас обоих наверняка представят к высокой награде!
– К черту фамилии! К черту награды! Скорее взлетайте! – заревел Эстерсон, указывая на северо-восточную оконечность залива. А про себя подумал: «Совсем ты одурел, братец. Ведь мы, как вежливые люди, сразу представились: и имена назвали, и фамилии…»
Совсем низко над вершинами деревьев шли два клонских вертолета.
Полина и Эстерсон бросились к спасительной кромке леса. А Николай, вняв голосу разума, пошел на экстренный взлет.
Из зарослей дубков Эстерсон и Полина следили за тем, как изящная крылатая машина набирает скорость, как отрывается она от земли и, высоко задрав свой острый нос, взмывает в небо.
Они так залюбовались, что не сразу заметили вспышку. Потом еще одну.
Очень скоро их ушей достигли раскаты взрывов – это Николай сбил оба вертолета своих несостоявшихся преследователей…
– Накось выкуси! – заорала Полина, подпрыгивая на месте. – Не на того напали!
– И кстати, о дровишках нам теперь беспокоиться не придется, – хозяйственно заметил Эстерсон, указывая в сторону гигантской кучи, что громоздилась на окраине лавового плато, исчерченного следами колес.
Глава 21
Па де Труа в башне Охряного Ясеня
Январь, 2622 г.
Крейсерская яхта «Яуза»
Траверз Фелиции, система Львиного Зева
– Ступайте вон в тот угол, военнопленный Пушкин, – сказал мне мой конвоир, двухметроворостый мичман с лицом продажного боксера. – Присаживайтесь. Сохраняйте спокойствие. Имейте в виду, что в случае совершения вами недопустимых действий, наша охрана будет стрелять на поражение.
– Это каких? Я имею в виду, каких «недопустимых действий»?
– Под недопустимыми действиями понимается: несанкционированное перемещение по залу, попытка вступить в разговор с людьми, не являющимися вашими ближайшими соседями, громкая речь, провокационные призывы… – заученными словами отрапортовал «боксер».
– А как я узнаю, кто, по-вашему, является моим «ближайшим соседом», а кто не является?
Мой конвоир враз посуровел и заявил:
– Имейте в виду, военнопленный Пушкин, что попытки отвлечь конвоира, то есть меня, от исполнения служебных обязанностей при посредстве бессмысленных вопросов также могут быть квалифицированы как недопустимые действия.
– Понял-понял. – Я быстро пошел на попятную и заткнулся. С детства не люблю, когда стреляют на поражение.
– И не забудьте поблагодарить капитана Риши Ар в своей вечерней молитве за проявленное ею милосердие, – веско бросил конвоир и сдал меня на попечение своему еще более мордатому коллеге.
Меня привели в репетиционный зал – один из многих на «Яузе».
Огромные зеркала на стенах и на потолке, идеально ровный, сухой пол, белый рояль, похожий на экзотическое трехногое животное с неведомой планеты. В воздухе словно бы только замерли звуки чудной лиры, а в голову сами собой лезут волнующие сердце любого балетомана словечки, для остальной части человечества звучащие как названия изысканных кондитерских шедевров: релеве, па де бурре, сюиви, плие …
Но в тот день зал служил не тем музам. Он больше не был храмом легконогой Терпсихоры, скорее уж храмом Марса.
На полу сидели хорошо сложенные люди – женщины и мужчины, одетые кто во что. И даже под роялем лежали, обнявшись, двое в трико и с теплыми гетрами на икрах. Люди пили чай, сплетничали, играли в карты и пищали портативными «игралками».
До меня не сразу дошло, что это – танцоры и миманс Императорского балета. И что позор своего плена мне придется делить с этими полубогами и полубогинями. А не с кем-нибудь еще.
Тут, наверное, надо сделать маленькое лирическое отступление.
Пожалуй, Бабакулов отдал бы полжизни за возможность оказаться в таком плену. И мой незабвенный папаша тоже отдал бы (хоть и заявлял при всяком удобном случае, будто балет ненавидит за жеманство и отсутствие «подлинного реализма», и, дескать, знает доподлинно, что все танцоры – педики, а балерины – глупы как пробки).
Не говоря уже о миллионах настоящих, заядлых балетоманов Объединенных Наций, выстаивающих пятичасовые дежурства возле театров ради одного корявого автографа или пары сношенных до последнего предела балетных туфель. Многие из них не то что полжизни, а и всю жизнь отдали бы, не задумываясь.
