Ближе к закату, когда они пробились сквозь участок густых зарослей, их взору внезапно предстала поляна удивительной красоты. По черным камням, блестевшим словно обсидиан, бежал пенный водопад, подобный каскаду напоенных светом кружев. Солнце вызолотило травы, растущие по берегам ручья. Высокие темно-зеленые тенистые деревья обрамляли это чудо, словно драгоценный камень. Опершись на палку, Форкосиган некоторое время созерцал открывшуюся им картину. Корделия подумала, что никогда еще не видела более усталого человека, хотя, конечно, у нее не было зеркала.
— Осталось пройти еще километров пятнадцать, — сказал он. — Не хотелось бы заявляться туда среди ночи, в темноте. Остановимся на ночь здесь, отдохнем как следует, а утром доберемся до места.
Они плюхнулись на мягкую траву и долго любовались великолепным огненным закатом, точно утомленные пожилые супруги. Наконец подступившие сумерки заставили их встать и приняться за свои обычные заботы. Они умылись в ручье, и Форкосиган наконец разделил с ней свой неприкосновенный запас — плитки барраярского полевого рациона. Даже после четырех дней овсянки и рокфора они показались крайне неаппетитными.
— Вы уверены, что это не растворимые ботинки? — жалобно спросила Корделия, поскольку по цвету, вкусу и запаху кушанье больше всего походило на тонко измельченную и спрессованную обувную кожу.
Форкосиган язвительно усмехнулся.
— Они органические, питательные, могут храниться годами… видимо, и хранились.
Корделия улыбнулась, пытаясь прожевать сухой и жесткий кусок. Она покормила Дюбауэра — хотя он все время пытался выплюнуть еду, — умыла его и устроила на ночь. Сегодня у него не было припадков, и она надеялась, что это было знаком некоторого улучшения его самочувствия.
Земля все еще дышала приятным теплом жаркого дня, в тишине нежно журчал ручей. Корделии страшно хотелось уснуть на сотню лет, как заколдованной принцессе. Но вместо этого она заставила себя встать и вызвалась дежурить первой.
— По-моему, вам нужно сегодня как следует выспаться, — сказала она Форкосигану. — Я две ночи из трех несла короткую вахту. Теперь ваша очередь.
— Вовсе не нужно… — начал он.
— Если вы свалитесь, то я пропаду здесь, — жестко напомнила она. — И он тоже. — Она ткнула пальцем в сторону дремлющего Дюбауэра. — Я хочу, чтобы завтра вы могли держаться на ногах.
Сдавшись, Форкосиган принял вторую половинку болеутоляющего и лег на траву. Но сон не шел к нему, и он наблюдал за нею сквозь полумрак. Его глаза мерцали в темноте лихорадочным блеском. Когда она закончила обход и присела рядом с ним, он приподнялся и оперся на локоть.
— Я… — начал он и стушевался. — Вы совсем не такая, какой я представлял себе женщину-офицера.
— О? Ну, вы тоже совсем не такой, каким я представляла себе барраярского офицера, так что, я полагаю, мы квиты, — ответила она, и тут же добавила с любопытством: — А чего вы ожидали?
— Ну… не знаю. Вы такой же профессионал, как и любой офицер, с которым мне доводилось служить, и при этом не пытаетесь… имитировать мужчину. Это поразительно.
— Да нет во мне ничего такого, — возразила она.
— Тогда, должно быть, Колония Бета — просто необычайное место.
— Планета как планета. Ничего особенного. Отвратный климат.
— Да, мне говорили. — Он подобрал прутик и начал ковырять им землю, пока не сломал. — Скажите, на Колонии Бета не бывает браков по сговору?
Она изумленно уставилась на него.
— Конечно, нет! Вот уж дикая идея. Похоже на нарушение гражданских прав. Господи, уж не хотите ли вы сказать, что у вас на Барраяре это практикуется?
— В моей касте — почти повсеместно.
— Неужели никто не сопротивляется?
— А никого и не заставляют. Обычно браки устраиваются родителями. Похоже, это срабатывает. Для многих.
— Ну, вероятно, это возможно.
— А как, э-э… как устраиваете это вы? Без посредников это, должно быть, очень неловко. Я имею в виду — отказывать кому-то прямо в лицо.
— Не знаю. Обычно это решают любовники, которые уже довольно долго живут вместе и собираются получить разрешение на ребенка. А заключать какое-то соглашение — это ведь все равно что сочетаться браком с совершенно незнакомым человеком. Вот это, по-моему, действительно неловко.
— Хм. — Он нашел еще один прутик. — В Период Изоляции на Барраяре мужчина, сделавший своей любовницей женщину из воинской касты, рассматривался как похититель ее чести и должен был умереть за это смертью вора. Обычай, чаще нарушавшийся, чем исполнявшийся, хоть и стал излюбленным сюжетом для драматических произведений. А сейчас все смешалось. Старые обычаи умерли, и мы примеряем новые, словно платье с чужого плеча. Так трудно разобраться, что правильно, а что нет, — задумчиво проговорил он, а затем спросил: — А чего ожидали вы?
— От барраярца? Не знаю. Наверное, чего-то преступного. Я не слишком обрадовалась тому, что попала в плен.
Он опустил глаза.
— Мне, конечно… приходилось видеть вещи, которые вы имеете в виду. Не могу отрицать — такое случается. Это болезнь воображения, она передается от человека к человеку. Хуже всего, когда она распространяется сверху. Вредит дисциплине, морали… Ненавистно наблюдать, что происходит с молодыми офицерами, встречающими порок в людях, которые должны служить им примером. Им недостает жизненного опыта — ни для того, чтобы бороться с заразой в собственной голове, ни для того, чтобы различить, когда человек использует дарованные императором полномочия для удовлетворения собственных аппетитов. И они развращаются, даже не успев понять, что произошло.
Его голос, доносившийся из темноты, звучал с необычной страстностью.
— Вообще-то я думала об этом только с точки зрения пленной. Я так понимаю, с захватчиками мне повезло.
— Они — отбросы армии. Но вы должны поверить мне — их меньшинство. Хотя я терпеть не могу и тех, кто закрывает глаза на эти вещи, а ведь они-то как раз не в меньшинстве… Не обманывайтесь. Справиться с этой заразой нелегко. Но меня вы можете не бояться. Обещаю.
— Я… уже поняла.
Некоторое время они сидели в тишине, пока ночь не выползла из низин, чтобы закрасить последние остатки небесной бирюзы, а водопад, освещенный лишь сиянием звезд, не заиграл жемчужными бликами. Она уже было подумала, что Форкосиган заснул, но он пошевелился и снова заговорил. Она почти не различала его лица в темноте — лишь отблески зубов и белков глаз.
— Ваши обычаи кажутся мне такими свободными, такими мирными. Невинными, как солнечный свет. Ни скорби, ни боли, ни непоправимых ошибок. Страх не делает мальчишек преступниками. Никакой глупой ревности. И никакой навек потерянной чести.
