проявились легкие морщинки.
– Это верно. На самом деле Пенни всем действовала на нервы. В университетской клинике, где я стажировалась, мы считали, что худшие пациенты – это врачи. Так вот, неправильно. Худшие пациенты – это генетики.
– Вы недолюбливали ее?
– Я этого не говорила. И вам надо быть полюбезнее с тем, кто через час будет вскрывать ваш череп. Пенни была трудным пациентом, она раздражала окружающих.
– Но не вас?
– Доктора привыкли сталкиваться с самыми разными типами человеческого поведения. Мы видим их все. Я проявляла твердость в общении с ней, и она уважала мое мнение. Но продолжала спорить об аспектах ее лечения. Однако радиационное облучение – это моя специальность. И большая часть ее доводов была продиктована страхом.
– Вы говорите о лечении рака?
– Да, верно.
– Насколько тяжелым был ее случай?
Коррин опустила взгляд.
– Конечная стадия. Пенни оставалось жить не больше трех месяцев. И последний месяц, даже при нынешнем уровне медицины, был бы для нее настоящим кошмаром.
– О боже.
– Вы уверены, что это не самоубийство? – вежливо спросила она. – Я знаю, как это выглядело, но…
– Мы рассматривали эту версию, но обстоятельства против нее. – Я подумал о домошимпе, об оставленной сумке, о тайной сборке револьвера; слишком тщательная подготовка. – Нет… уж больно много усилий. Это убийство. Кроме того, я уверен, у Пенни Маокавиц имелось множество более легких способов покончить с жизнью.
– Да, я тоже так думаю. К ее услугам была обширная лаборатория и огромный выбор. Хотя пуля в мозг – это самый быстрый метод из всех, что мне известны. Пенни была умным человеком, возможно, она боялась неизбежных сомнений в период между инъекцией и потерей сознания.
– Она когда-нибудь говорила о самоубийстве?
– Нет, по крайней мере, со мной не говорила. И я бы сказала, что она не была похожа на самоубийцу. Но Пенни точно знала, каким станет последний месяц ее жизни. Знаете, я и сама недавно стала об этом задумываться; если бы я узнала, что такое случится со мной, я, возможно, предприняла бы что-то до того, как утратить последние способности. А вы?
Об этом я предпочитал не размышлять. Господи, да мы стараемся отрицать даже смерть от старости. Всегда остается надежда на чудо, на сто пятьдесят лет жизни, на дар Мафусаила.
– Возможно, – нехотя признал я. – Кто знал о ее болезни?
– Я думаю, почти все. О несчастном случае было известно всему биотопу.
Я вздохнул:
– Всем, кроме меня.
– Ах, да. – Коррин невольно усмехнулась. – Восемь месяцев назад Пенни получила смертельную дозу облучения. Во время инспекционной поездки к Палладе, второму биотопу. Он зародился четыре года назад, вращается по той же орбите, что и Эден, на расстоянии в тысячу километров. Ее отдел отвечал за наблюдение в период роста. А Пенни очень серьезно относилась к своим обязанностям. Она выходила в открытый космос, чтобы осмотреть наружный слой оболочки, и в этот момент произошел колоссальный ионный выброс. Магнитосфера периодически проделывает такие фокусы, и они совершенно непредсказуемы. На орбите Юпитера и без того сильная радиация; скафандры наших работников больше похожи на костюмы для глубокого погружения под воду, чем облегающие оболочки, используемые в поясе О’Нейла. Но даже их защита не смогла помочь Пенни при таком энергетическом ударе. – Коррин откинулась назад в своем кресле и медленно покачала головой. – Именно поэтому меня с моей специальностью назначили на этот пост. Все, кто выходит в открытый космос, сильно рискуют. Поэтому, прежде чем отправиться сюда, они замораживают сперму и яйцеклетки, чтобы не рисковать детьми. Как бы там ни было… корабль доставил ее сюда через два часа. К несчастью, я уже ничего не смогла сделать, по крайней мере, ничего существенного. Она провела в госпитале две недели, мы семь раз переливали ей кровь. Но радиация проникла в каждую клетку, как будто Пенни встала перед рентгеновским лазером стратегической обороны. Ее ДНК разрушилась полностью. Началась мутация… – Коррин со свистом выдохнула сквозь сжатые зубы. – Бессильной оказалась даже генная терапия. Мы делали все, что могли, но в основном лишь облегчали ее состояние после начала роста опухолей. Она это понимала, и понимали мы.
– Всего три месяца, – изумленно повторил я.
– Да.
– И, зная о болезни, кто-то все же решил ее убить. Бессмыслица!
– Для кого-то это было очень важно, – с вызовом заметила Коррин.
Я твердо взглянул ей в глаза:
– Я надеюсь, вы не станете усложнять мне жизнь, доказывая, что это агент компании.
– Я не стану. Но я знаю людей, которые об этом подумали.
– Кто?
На ее лицо вернулась усмешка:
– Только не говорите, что Зиммелс не оставил вам кубика памяти, битком набитого именами.
Я, в свою очередь, тоже усмехнулся.
– Оставил. Но никто до сих пор мне не сказал, насколько широкой поддержкой пользовался Бостон.
– Не такой широкой, как хотели бы его последователи. Но достаточно широкой, чтобы вызвать недовольство ЮКЭК.
– Очень точно сказано, доктор. Вам впору заняться политикой.
– Не стоит меня оскорблять.
Я встал, подошел к окну и посмотрел на маленький дворик в середине здания. В центре поблескивал декоративный пруд с маленьким фонтаном; между кувшинками плавно скользила крупная оранжевая рыба.
– Если компания действительно послала бы тайного агента, чтобы убить Маокавиц, он или она должны были обладать отличными познаниями в биотехнологии, чтобы избежать всевидящего надзора биотопа. В смысле я, например, не смог бы этого сделать. Я даже не понимаю, как это произошло, и то же самое могу сказать о своих офицерах.
– Я понимаю, что вы имеете в виду. Это должен быть человек, проведший здесь долгое время.
– Верно. Тот, кому превосходно известны параметры контроля биотопа, к тому же он должен быть лояльным к ЮКЭК на все сто процентов.
– Бог мой, да вы говорите о Зиммелсе.
Я улыбнулся, не отводя взгляда от плавающей рыбы.
– Вы не можете не признать, что он превосходный подозреваемый.
– А вы арестовали бы его, если бы он был виновен?
– О да. ЮКЭК могла бы меня уволить,
