– Привет! – дежурно отметился Лёха, небрежно демонстрируя светло-жёлтую бляху.
– Видались, – высокомерно поморщился старший Ангел. – Значит, отпустили?
– Как видишь. Епископ – справедливый и думающий человек.
– Это – да. Не спорю.
– Правильно. Не стоит – лишний раз – ругать собственное начальство. Особенно, когда находишься перед следящими видеокамерами.
– Юморист ты, переселенец. Сразу видно, что в своём Мире, елочки зелёные, имел к армии самое непосредственное отношение.
– Имел. К чему скрывать? А с этим мордастым гавриком что приключилось? – Лёха небрежно ткнул пальцем в скучающего Облома. – Нагрубил кому-то?
– А ты сам у него спроси, – разрешил Ангел. – Ему лучом только слегка досталось. Вскользь.
– Ответит?
– Щёлкни – для начала разговора – ему пару раз по длинному носу.
– Шутка такая, ангельская насквозь?
– Делать мне больше нечего, служивый. Щёлкай, не сомневайся…
Лёха, пожав плечами, последовал совету старшего Ангела.
– А, что? Куда? В карцер? – вздрогнув, испуганно заморгал реденькими ресницами Облом.
– Успокойся, братан. Это всего лишь я.
– Лёха?
– Угадал. Что случилось-то?
– Виноват я, вспылил. Понимаешь, на занятиях по католической этике разбирали мой рассказ. Ну, о том, как я попал в этот Мир. Про то, как убегая от свирепого смилодона, прыгнул в старинный колодец… Помнишь?
– Помню, – подтвердил Лёха. – Ты как-то рассказывал. Продолжай.
– Ангел-преподаватель сказал, что я неправ.
– То есть, надо было не убегать, а вступить с клыкастым смилодоном в смертельную схватку? Зряшное дело, на мой взгляд…
– Зряшное. И преподаватель это подтвердил. Мол, правильно я убегал. Правильно залез в колодец.
– В чём же тогда суть претензий?
– Вот, и мне не очень понятно, – широкая и обычно добродушная физиономия Облома превратилась в маску вселенской скорби. – Преподаватель говорит, что я поступил правильно. Но только теперь должен непременно мучиться – от искреннего осознания собственной вины. Мол, сбежав, бросил подчинённых на растерзание… А для облегчения этих душевных терзаний я должен, нет, прямо-таки обязан, проводить всё свободное время в церкви. Во-первых, усердно моля Господа нашего о прощении. Во-вторых, прося у него облегчения и мудрого совета. Что-то там ещё – в-третьих, в-четвёртых, и в-пятых… Как оно тебе?
– Солидно.
– А, поскольку, я так не поступаю, то – по мнению уважаемого Ангела-преподавателя – являюсь законченным моральным уродом, которому никогда не пройти на третий уровень… После этого всё и началось. Я принялся спорить, возражать, в конце – как водится – слегка психанул. Нагрубил…
– Дурак ты, Облом, – лениво и беззаботно зевнул Лёха. – Это же был элементарный тест на послушание. А ты, дурилка славянская, всё принял за чистую монету.
– Это как?
– Задницей об косяк, как любит выражаться один мой знакомый епископ. Тебе, брат, надо было тупо и покорно твердить, мол: – «Всё верно, господин преподаватель. Вы, безусловно, правы. Осознал. Мучаюсь. Каюсь. Обещаю, что всё свободное от занятий и общественных работ время буду проводить в церкви…».
– А, если бы потом проверили?
– У тебя есть свободное время? Не смеши меня, пожалуйста.
– Как же всё просто, – обиженно захлюпал носом Облом. – Попался на крючок, как безмозглый речной ёрш. Обидно. Очень жаль…
– Запоздалые сожаления, – презрительно хмыкнул старший Ангел. – Сейчас явится патруль и сопроводит тебя, психа несообразительно, в карцер. Недели на полторы для начала, – сердито посмотрел на Лёху. – Иди отсюда, переселенец. То есть, на занятия…
В вестибюле учебного корпуса к нему тут же подошла парочка Ангелов. Дабы поинтересоваться, мол: «Кто такой? Почему не на занятиях? В карцер захотел, грешник закоренелый?».
Предъявленный светло-жёлтый жетон все вопросы снял, и Ангелы, тут же заскучав, удалились.
Лёха подошёл к доске объявлений и приступил к вдумчивому изучению расписания занятий на дообеденное время: «Первая и третья мужская казарма – «Изучение Ветхого, Нового и Новейшего Заветов». Первая и третья женская казарма – «Нравственные основы католицизма. Роль женщины в современной католической семье». Вторая и четвёртая мужская казарма – «Классические псалмы. Их роль в современном понимании католицизма»… Тьфу, мать его! Ненавижу псалмы. Не пойду. А, собственно, зачем? У меня же имеется охранный жетон. Конечно, не стоит им злоупотреблять, тем самым привлекая к себе нездоровое внимание. Но псалмы, честное слово, стоят того. Чтобы не сдохнуть – одноразово – от умилительной слащавости…»
Он три с половиной часа позанимался в спортзале. Поупражнялся на турнике и брусьях, побаловался с тренажёрами, потягал гири и штангу, от души помолотил по тугой боксёрской груше. Даже успел принять полноценный душ. После чего и прогудела короткая визгливая сирена, сигнализируя – тем самым – о наступлении обеденного перерыва.
– В борще мясо отсутствует, – изучив содержимое тарелки с помощью столовой ложки, сообщил Капуста. – Бардак, одно слово.
– Как у тебя? – спросил Хан. – Обошлось?
– Ерунда, читали занудные и надоедливые нотации, – равнодушным голосом ответил Лёха и заговорщицки подмигнул: – «Мол, есть важные новости. Но о них расскажу потом – в приватной обстановке, без посторонних любопытных ушей…».
– Я так и думал.
– Почему котлета такая маленькая? – снова заныл вечно голодный Капуста. – Ещё пару дней назад она была в полтора раза больше и толще…
– А у вас – что новенького? – спросил Лёха.
– У нас? – задумался Хан. – Ничего. Хотя… Посмотри внимательно налево. На столы третьей мужской казармы. Заметил?
– Половина посадочных мест пустует. Присутствуют только китайцы. А куда подевались наши чернокожие орлы?
– Подогнали автобусы, загрузили в них команду Варвара и увезли.
– За территорию «Чистилища»?
– Ага.
– Получается, «в расход»?
– Не похоже, – встрял в разговор Капуста. – «В расход» забирают в тёмное время суток, чтобы – лишний раз – не будоражить переселенцев. Причём, поодиночке, или же маленькими группками. А здесь – среди бела дня. Ничего и никого не стесняясь. Причём, у Варвара рожа была довольная и злорадная – до полной невозможности.
– Так всё и было, – подтвердил Хан. – Я лично видел через окошко нашей учебной аудитории.
«Странные дела творятся, – задумался Лёха. – Суточные продовольственные порции заметно сократились. Ребят из третьего барака – сугубо негров и мулатов – куда-то увезли. Что происходит? Это как-то связано с возможным падением астероида?»
По завершению обеда старший Ангел объявил:
– Прошу подойти ко мне добровольцев, записавшихся на мытьё грязной посуды.
Первым из-за стола поднялся Хан. Шагая следом за другом, Лёха поинтересовался:
– А ты, родной, почему записался? Мытьё посуды – удел закоренелых лентяев и законченных тупиц, которых – рано или поздно – отправят «в расход». Ты же, морда узкоглазая, всегда славился степным упорством и упрямством. Всегда уверял, что тебе, мол, даже нравится учиться… Что случилось?
– Ничего не случилось, – неуверенным голосом заверил Хан. – Просто, вот, блажь нашла.
– А, понятно. Блажь – с аметистовыми глазами горной ламы…
Лёха, так и не заметив, куда подевался Хан, встал рядом с длинной металлической мойкой, заполненной – до самых краёв – грязными мисками, кружками, вилками и ложками. Через минуту к мойке подошла Графиня.
– Привет, Ванда! – чувствуя, как учащённо забилось сердечко, поздоровался Лёха. – Отлично выглядишь.
– Спасибо, – мило улыбаясь и не отводя в сторону смелых серых глаз, откликнулась девушка. – И тебе, Алекс, всего хорошего… Можно, я встану на той стороне мойки, напротив тебя? Не возражаешь?
– Конечно. В смысле, не возражаю…
– Переселенцы! Приступаем, благословясь! – объявил – через мегафон – сердитый голос старшего Ангела. – Попрошу завершить все работы за полтора часа! После чего вас проводят в учебные аудитории!
