И вдруг он издал стон, от которого меня дрожь пробрала. Я обернулся к Бобу Банди и спросил:
— Что это? С ним все в порядке? Может, ему больно?
— Не знаю. — Банди беспрерывно нервными движениями приглаживал волосы, я заметил, что руки у него тряслись. — Я могу проверить цепи боли.
— Цепи боли?
— Ну да. Их приходится ставить, иначе эта штука может врезаться в стену или еще во что–нибудь и размозжить себе голову. — Банди ткнул большим пальцем назад, на стоявшего за его спиной немотствующего Стэнтона. — Вон, и у того парня они есть. Господи, в чем же тут дело?
Не было ни малейших сомнений, что в данный момент мы присутствовали при рождении живого существа. Казалось, он начал нас замечать: его черные как уголь глаза перемещались вверх–вниз, вправо–влево, пытаясь нас всех охватить, включить в поле зрения. При этом в глазах пока не отражалось никаких эмоций — чистый процесс восприятия. И настороженность, которую неспособен себе вообразить человек. Хитрость некоей формы жизни, обитающей за пределами нашей Вселенной, из совершенно иных краев. И вот сейчас существо, которое внезапно зашвырнули в наше время и пространство, пыталось осмыслить, что оно здесь делает и кто мы такие. Ему не очень хорошо удавалось фокусировать взгляд, его черные непрозрачные глаза блуждали, выхватывая то одно, то другое из картины окружающего его мира. Казалось, он все еще находится в подвешенном состоянии, в некой невидимой колыбели, но мне хватило одного беглого взгляда в эту колыбель, чтоб оценить ресурсы этого существа. Тем не менее единственным чувством, которое испытывал наш новорожденный, был страх. Даже не страх, а смертельный ужас. Это трудно было классифицировать как чувство, скорее нечто абсолютно–экзистенциальное, основа всего его существования. Наше творение только что появилось на свет, вычле–нилось из некоторой субстанции, которая для нас была непостижима, по крайней мере, на данный момент. Возможно, когда–нибудь мы все тихо ляжем в эту субстанцию, но все это займет ощутимо–долгое время. Линкольн же очутился здесь внезапно и должен был занять свое место.
Его бегающие глаза все еще ни на чем конкретно не останавливались, очевидно, его психика оказалась не готова воспринимать отдельные вещи.
— О, боже, — пробормотал Мори, — готов поклясться, что он смотрит на нас с подозрением.
В этом искусственном творении крылись какие–то скрытые таланты. Но кто их вложил? Прис? Сомневаюсь. Может, Мори? Даже не обсуждается. Ни эта парочка, ни тем более Боб Банди (чьим идеалом было замылиться в Рено погулять по питейным и публичным заведениям) не могли сделать этого. Они, действи тельно, заронили искру жизни в свое создание, однако речь здесь следовало вести о некотором трансферте[11], а не изобретении. Как вся компания, так и каждый ее член по отдельности, вполне могли быть проводником жизни, но никак не ее источником. Это было подобно инфекции: подхватив ее когда–то случайно, они передали болезнь своему творению — на время. Но в чем заключался сам процесс передачи? Являясь пассивным участником спектакля, когда симулякр Линкольна пытался освоиться в этой жизни, осмысливая свое и чужое в ней место, я размышлял. Жизнь — это форма, которую принимает материя… Иногда способ ее деятельности. Но в любом случае это — феномен, достойный удивления. Возможно, единственная вещь во Вселенной, которой стоит поражаться. Совершенно непредсказуемая, настолько, что трудно даже предположить сам факт существования жизни, если только ты не являешься ее свидетелем.
И вот еще что я понял, наблюдая рождение Линкольна: толчком к жизни служит не жажда жить или какое–то иное желание. Нет, человека в жизнь толкает страх. Тот самый страх, который мне удалось подсмотреть здесь. И даже не так, все гораздо хуже — я бы назвал это чувство абсолютным ужасом. Таким, который обычно парализует, порождает полную апатию. Но наш–то Линкольн, наоборот, двигался, к чему–то стремился. Почему? Да потому что слишком был силен этот ужас, именно его интенсивность порождала движение, действие. Поскольку оставаться в прежнем состоянии казалось невыносимым.
И я понял: стремление к жизни и порождается желанием изменить состояние не–жизни, как–то смягчить свое пребывание в ней.
Тем не менее, как я мог наблюдать, и сам процесс рождения отнюдь не приятен. В каком–то смысле он даже хуже смерти. Вы можете со мной не соглашаться (и я думаю, многие так и сделают), можете философствовать сколько угодно. Но акт рождения! Здесь не пофилософствуешь, не та ситуация. И, что хуже всего, все попытки действовать в дальнейшем только ухудшают ее. Что бы ты ни делал, ты все глубже увязаешь в этой ловушке по имени «жизнь».
Линкольн снова застонал, теперь в этом стоне можно было услышать какие–то осмысленные слова.
— Что? — спросил Мори. — Что он говорит?
— О, черт! — пробормотал Банди. — Его звуковая дорожка! Она прокручивается задом наперед.
Таковы были первые слова нашего Линкольна — произнесенные наоборот благодаря ошибке в конструкции.
Чтобы переписать программу симулякра, Банди требовалось несколько дней. Я на это время выехал из Онтарио на запад. Мой путь лежал через Орегонский кряж, а также мое любимое место в Западных штатах — маленький городишко под названием Джон–Дэй. Но я даже здесь не остановился, продолжая наматывать мили в западном направлении. Наконец я очутился на скоростной трассе, протянувшейся с севера на юг страны. Это бывшее 99–е шоссе, которое на протяжении сотен миль петляет среди сосен и упирается на калифорнийском конце в Береговой хребет — скучные, серые от вулканического пепла остатки когда–то грандиозной горной системы.
Два желтых крошечных вьюрка щебетали и порхали над моей машиной, пока со всего размаха не шлепнулись о капот. Внезапно наступившая тишина и исчезновение птичек из поля зрения свидетельствовали о том, что они угодили прямо в решетку радиатора.
«И зажарились в мгновение ока» — подумал я про себя. Пришлось останавливать машину на ближайшей станции техобслуживания, где механик извлек из радиатора два обгоревших трупика. Я взял их, завернул в салфетку и похоронил в мусорном баке среди пластиковых пивных банок и полусгнивших картонок.
Впереди меня ждал вулкан Шаста, а там и граница Калифорнии. Однако желание двигаться дальше пропало. Той ночью я остановился в мотеле у Кламат–Фоллз, а на следующее утро повернул обратно к Онтарио. Мне предстояло снова проехать десятки миль вдоль побережья тем же путем, каким я попал сюда.
В половине девятого движение на автостраде небольшое, поэтому я мог себе позволить остановиться и, откинувшись на сидении, спокойно понаблюдать нечто, привлекшее мое внимание в небе. Это зрелище всегда одновременно и возвышало меня, и заставляло чувствовать собственную ничтожность — огромный космический корабль, возвращавшийся с Луны или еще какой–то планеты, медленно проплывал в небе по направлению к невадской пустыне. Несколько реактивных самолетов ВВС, сопровождавших его, казались просто черными точками на фоне этой громады.
