Кира каждый раз, увидев меня, разводит руками и говорит про лета-зимы. Мы целомудренно чмокаем друг друга в щёчку и идём пить чай. Обсуждаемых тем три: что нового, искусство и политика. Именно в такой последовательности.
Вот проговариваю это всё, и получается, что наши встречи — протокольное шарканье ножкой. А ведь на самом деле они мне кажутся очень даже непринуждёнными. И небезынтересными для высоких разговаривающих сторон.
С другой стороны, иногда я думаю, что есть что-то ущербное в самой идее подобного общения с любимой девушкой. Как есть что-то ущербное и в однонаправленной любви. Тут ты неравнодушен не столько к предмету «нежной страсти», сколько к своей рефлексии по поводу неразделённости чувств. Возможно даже, что это разновидность мазохизма. Ибо я убеждён, неразделённая любовь — индивидуальный феномен личности, её осознанная позиция…
Мы сидим за маленьким круглым столом. По-моему, ему лет пятьдесят, как и электрическому самовару, в котором долго закипает вода. Как там у классика: «И самовар у нас электрический, и сами мы довольно неискренние»… А всё-таки есть что-то в этом самоваре, и в столе есть. Наверное, потому, что псевдорусский стиль лучше псевдореального.
— Через двадцать лет мы уже будем жить после Объединения, — сказала Кира и, зажмурившись, улыбнулась.
— А ты уверена, что после Объединения мы вообще будем жить? — спросил я, размешивая в чашке несуществующий сахар.
— Ты просто злишься, Лани.
Она с полуулыбкой посмотрела в мою сторону и тряхнула головой.
— Нельзя быть таким меланхоликом. В конце концов, почему бы и не радоваться идее Объединения?
— Сейчас ты скажешь: разве не для этого жили наши отцы и деды. Было это уже. Поверь мне на слово, было.
— А между тем Леонид говорит…
— Ну, если сам Леонид…
— Лани, а это уже мелко.
Ну, и что, что мелко, подумал я. А вслух сказал:
— Извини.
Странно. Вот я уже и извиняюсь из-за Лёнечки.
А в кармане у меня лежит диск, на котором помимо прочего весь Леонид Клаевский, в разрезе и с комментариями специалистов. Получается, что Лёня — стукач. Что он продаёт личные номера и пароли своих сослуживцев. Что он сторонник с восьмилетним стажем.
И вот я сижу, смотрю на его жену и говорю ей: извини.
Наверное, это любовь.
Не отдать ей диск — любовь. И отдать ей диск — тоже любовь.
Такое липкое холодное чувство.
Про него много врали в умных и красивых книжках, и только старина Шопенгауэр тихо говорил нечто, похожее на правду.
— Мне можно быть немного злым. Я вчера сдавал кровь.
Кира сразу напряглась. Она внимательно посмотрела мне в глаза, и я подумал, что они не такие уж и карие.
— И что? — спросила она.
— В ближайшие три месяца выбраковывать не будут.
— Слава богу, — вздохнула Кира.
— А вот это лишнее.
— Ты о чём?
— Об упоминании религиозного термина. Тебе нельзя, ты на хорошем счету.
Кира поджала губы.
— Ты прав. Хотя я этого и не понимаю.
— Если так, тебе пора записываться в диссиденты.
Кира налила себе ещё чаю, но вместо того, чтобы его пить, поставила чашку на подоконник.
— Ты же прекрасно понимаешь, что это бутафория.
— Что бутафория? — поинтересовался я, разглядывая календарь — такой же, как у меня, но не истыканный дротиками.
Кира чертила пальцем на стекле слова какого-то нового откровения.
— Всё бутафория, Лани. Ты делаешь вид, что борешься против властей, а они — что считают это серьёзной проблемой.
— Не люблю я это слово — борьба.
— Ты вообще не любишь конкретных слов.
— Почему же, конкретное слово «любовь» мне очень даже нравится.
— Снова будешь ко мне клеиться?
— Что ещё значит «снова», я разве когда-нибудь переставал?
Кира засмеялась.
— Ты — идиот, — сказала она и положила руки на спинку стула.
— Можно считать это комплиментом?…
Я знаю её одиннадцать лет… Хотя, нет, неверно выразился. Я знаком с ней одиннадцать лет. А знаю три года с четвертью — ровно столько, сколько Кира с Лёнечкой женаты… Абсолютно не понимаю, почему Кира вышла за него замуж. И зачем он на ней женился — не понимаю. А ещё почему-то на ней не женился я. И это самая большая загадка.
— Четыре доходит. Нас будут ждать в музее, — сказала Кира.
— Кто нас будет ждать?
— Леонид.
Ах, Леонид, захотелось сказать мне.
— Что молчишь? — Кира отошла к зеркалу и стала внимательно его разглядывать.
— Да вот думаю, как бы точнее сформулировать вопрос. Давай так: Леонид там ждёт нас или тебя?
— Какие глупости, — сказала Кира.
— Это не ответ.
— Всё-таки ты зануда, Лани.
— Не зануда, а человек, относящийся к делу с необходимой долей ответственности.
— Учебник политкорректности читаешь?
— Нет, пишу.
Синее пудингоподобное здание называлось Музеем футуризма. Об этом говорили указатели на дороге и телепередача, которую я видел на прошлой неделе — что-то про выставку новомодных естественных картин. Я их никогда не видел, но думаю, это волосяные холсты с мозаиками из кусочков ногтей. А может, и что-нибудь похуже.
Сам я никогда бы в подобное заведение не пошёл. А Кире такие скопления интеллектуальных экскрементов нравятся. Она любит ходить в галереи некрописцев, клуб «Пассатижи» и на концерты официального андеграунда.
При входе в музей стоял муляж летающей тарелки, попираемой мраморными ногами Нового гражданина. Пропорции были таковы, что статуе ничего не стоило взять валявшийся под её ногами диск одной рукой. Я бы назвал композицию: «Реванш карликов», но она уже носила имя: «К звёздам».
В самом музее, как я и ожидал, было скучно.
Единственный обходчик показался мне персонажем Туве Янссон. У него была большая бесформенная шляпа и длинный ширококрылый нос. На полосатом форменном жилете оранжевый значок-звезда о восьми лучах. Очень похожа на реквизит из космического сериала.
Я подумал, что все остальные экспонаты на фоне экскурсовода-Снусмумрика должны выглядеть просто классикой реализма. И точно, мы принялись ходить вокруг блестящих межпланетных конусов и коробок — ремонтных модулей и континентальных экспрессов, больше похожих на швейные машинки.
Мой зелёный пиджак здесь казался абстракцией.
Кира остановилась около экрана с картой районов Второго Пришествия. Рядом с ней автоматика тут же запустила голо-макет Апокалипсиса-2.
— Вот что могло бы случиться с человечеством, если бы идея Объединения не была привнесена… — случайным образом расставляя паузы, заговорил грустный голос.
