— Очень может быть, но он нуждается в тебе. Ведь ты наняла его, помнишь?
Она уже почти забыла о своей глупой выходке. А теперь, похоже, пришло время расплаты.
— Хорошо, — сказала она, — он поедет со мной…
Веруча жила в небольшом доме на окраине города — уютном каменном строении, утопавшем в зелени сада. Дверь открылась, как только Веруча прикоснулась к ней; Дюмарест, опередив ее, вошел первым, а затем, слегка поклонившись, пригласил ее следовать за собой. Как только они оказались в холле, автоматически сработал внутренний свет, и Дюмарест остановился, осматриваясь. Деревянный пол был устлан красивыми мягкими коврами, свет горел неяркий, матовый, и везде — на столиках, вдоль стен, на полочках — стояли цветы. Дышалось легко и чувствовался вкус и привычки искусной хозяйки.
— Вы устали, наверное, — произнесла Веруча, когда Эрл помогал ей снять плащ. — О себе скажу только, что я на пределе. У меня был слишком трудный день.
Он не двинулся с места:
— У вас очень милый и уютный дом. Можно мне взглянуть? — И, не дожидаясь приглашения, стал осматривать помещения мягким шагом, переходя из одной комнаты в другую, замечая каждую мелочь.
Она некоторое время наблюдала за ним, а потом прошла к себе в кабинет. Эта комната была ее любимой. Стены здесь были отделаны теплым деревом, увешаны старинными картами; на многочисленных полках ровными рядами стояли книги…
Дюмарест присоединился к ней, когда она готовила им напитки, наливая золотистую жидкость в инкрустированные бокалы.
Протягивая ему бокал, она спросила:
— Прекрасно, вы удовлетворены?
— Осмотром?
— Тем, что никто не прячется в темноте, вынашивая планы убить меня?
— Если там кто-то и прячется, то я его не заметил. — Эрл отпил глоток бренди. — А вы полагаете, что мы не одни в доме?
— Нет, конечно.
— Позвольте спросить, откуда у вас эта уверенность?
— Дредиа — мир иного рода. И не осуждайте нас за арену. Это — воплощенный в жизнь чей-то плохой совет. Жители Дредиа очень добры и не склонны к насилию. Чозл пытался изменить их характеры и для этого ввел состязания на арене. Но вы сами уже достаточно видели здесь, слышали беседы на сегодняшнем приеме и наверняка составили собственное мнение. Нет, я не боюсь насилия. Да и вряд ли кто-то захочет свести со мной счеты.
Эрл был уверен в другом, так как знал достаточно, но разубеждать ее не стал, потому что жизнь охраняется не подходящими аргументами или словами. Вместо этого вслух он сказал:
— Считайте это просто моей привычкой. Я привык изучать обстановку, окружающую меня в данный момент. Я заметил, вы увлечены изучением старины?
— Вы имеете в виду карты? Это — хобби… и нечто большее. У меня слишком конкретный интерес к прошлому.
Она уютно расположилась в мягком кресле:
— Можно приятно закончить вечер и без того. Вы остановились где-нибудь? Завтра я позабочусь, чтобы вам выплатили деньги. Если вам не хватает на ночлег, можно что-нибудь придумать.
— Я думаю, что все уже прекрасно устроить. Как ваш агент я могу оставаться в вашем доме.
— Но это невозможно! Я живу одна!
Она поймала его ответную улыбку и нахмурилась, осознав, что ведет себя как маленькая капризная девочка. А ее реакция была вызвана отнюдь не детской прихотью, и она прекрасно понимала это.
«Я влюбилась в него, — думала она обреченно. — Или только начинаю влюбляться, но сил и желания сопротивляться этому шквалу у меня нет». Она отпила глоток бренди, вспомнив прошлое увлечение, когда молодой привлекательный юноша, который нравился ей да и сам казался увлеченным, в итоге просто использовал ее, дразнил, наслаждаясь собой, словно хозяин, вынуждающий собаку сидеть и терпеливо ждать куска мяса, которым он трясет у нее перед носом, не давая съесть. А потом наступило прозрение, когда она увидела ухмылку и услышала издевательский смех того молодого кутилы…
Тогда ей было всего пятнадцать, и с тех пор она никому не позволяла себя увлечь, замкнувшись в своем одиночестве…
«Давно, — думала она, — как давно все было, и теперь снова»…
— Веруча! — она почувствовала, как он приблизился, и повернулась, пытливо вглядываясь в его умные глаза, ощущая каждой клеточкой его мужскую силу и пытаясь заметить малейшие признаки жалости, которой она так страшилась. Но в его взгляде не было сожаления или смятения, лишь легкая тревога:
— Веруча! Что-нибудь не так?
— Нет, все в порядке. — Она отвернулась к столу, взяла свой бокал и быстро допила остатки. Бренди обожгло и согрело. — Все хорошо, ничего не случилось… Эрл, мне кажется, вам лучше уйти.
— Это ваше пожелание или приказ?
Веруча взорвалась:
— Вы же прекрасно понимаете, что нет! Этого я хочу сейчас меньше всего, но если вы останетесь, то случится худшая вещь. Страшная для меня. Неужели вы искренне считаете, что я смогу заснуть, зная, что вы здесь, рядом? Что вы так близко и… — Она замолчала, сдерживаясь. — Нет, не надо.
— Я все-таки останусь, — твердо произнес Эрл. — Я не причиню беспокойства. Вы примете душ, успокоитесь, заснете. Вы забудете, что я недалеко. Но я не могу оставить вас в доме одну.
Он был сильнее ее. Он был слишком сильным. Напряжение, волнение постепенно уходили, и она подумала: зачем противиться неизбежному? Зачем убегать от себя? Почему бы не поступить как Шама и другие? Почему бы хоть раз не почувствовать себя обычной слабой женщиной? Всего лишь женщиной…
Если он не уйдет, то она не станет спать в одиночестве…
Резкий звонок телефона не давал ей возможности сказать о своих чувствах Эрлу. Она склонилась над аппаратом, нажимая кнопку связи. Экран высветил усталое лицо Гамана.
— Веруча, — сказал он медленно, — я всех ставлю в известность. Чозл умер…
Во дворце ничего не изменилось. Оказавшись сейчас здесь, Монтарг почувствовал себя так, словно его в чем-то обманули. Властитель правил очень долго — слишком долго, и казалось, что и теперь все останется по-прежнему, как раньше. Город просыпался в ласковых лучах утреннего солнца, и его обитателей пока ничуть не коснулись события прошлой ночи. Такова судьба сильных мира сего: правитель умер, но обычным людям это безразлично.
Однако самого Монтарга это касалось слишком близко, как и Веручи; но на то у них были веские причины.
Он поднялся по главной лестнице дворца и направился к просторному и комфортабельному лифту, чтобы подняться в верхние покои. Чозл, когда жил там, очень любил стоять у просторного окна и наблюдать за суетой внизу, которую все называют жизнью. Чозл занимал просторные покои, украшенные с поистине варварской роскошью; все вокруг сверкало и блестело, переливалось и резало глаз невозможным сочетанием оттенков; стены были сплошь увешаны атрибутами военного искусства: всевозможными ножами, рапирами, щитами и копьями — отражение поистине детской любви властителя к арене.
