К слову, каждый пилот вертолета соблюдал летные наставления с педантизмом Генерального Инспектора армейской авиации. Следующий вертолет начинал снижаться только после того, как предыдущий полностью стопорил ротор и начинал выгрузку.
И правильно: места было не так уж и много — кое-что отожрали палатки, а добрую треть свободной части плато занимала аномальная зона.
Что меня удивило, так это отсутствие световых маячков по периметру зоны. Разве в армии так делают? Недосмотр или забывчивость пилота — и вертолет, снизившись над безобидной россыпью гравия, тут же встанет вертикально. Хорошая получится игра в «ложки», когда вертолет вышвырнет из аномальной зоны и он всей тушей в палатки врубится!
Этак можно в одном ЧП полроты потерять…
Но вертолеты садились куда надо, никого в аномальную зону не заносило, и я подумал, что, вероятно, просто чего-то не понимаю.
Когда я подошел к Западному КПП, то без особой радости обнаружил, что со стороны бивуака ко мне трусцой приближаются два егеря в полной экипировке. Я решил, что их появление меня не касается — бегут себе и бегут. Небось минуют КПП по касательной и двинут дальше по своим делам. Смена наблюдательного поста или что-нибудь такое…
Но стоило мне оказаться перед турникетом и достать удостоверение военнопленного, как один из них вскинул автомат и ожесточенно залаял.
На фарси я знаю два десятка слов. И почти все из них, как назло, абстрактные религиозно-этические понятия. Ну, еще пару воинских званий на слух различаю… А толку?
Переводчика у меня не было. У этих башибузуков — тоже.
«Меня ждет Злочев. Меня ждет Злочев», — два раза повторил я для храбрости и, прикинувшись идиотом, вставил удостоверение в сканер турникета.
Правда была на моей стороне, ведь майор Шапур сказал, что мы по-прежнему можем ходить куда вздумается! И значит, я имею полное право пойти на тропу, споткнуться, свернуть себе шею, попасть под пробой… это мое личное дело!
Но эти двое полагали иначе.
Они были уже совсем близко. Один егерь продолжал на меня орать, откинув для удобства поляризованное стекло боевого гермошлема. Другой хранил царственное молчание, оставаясь полностью закупоренным в свою рейдовую экипировку и не сводя с меня жерла автомата.
И хотя мне в ту минуту было не до подробностей, я с изумлением отметил, что моей молодой жизни угрожает… наш «Нарвал»! Знают, гады, что «российское» значит «отличное»…
«Хорошо, что Левы-Осназа со мной нет. Расплакался бы в приступе ностальгии…»
Турникет раскрылся. Если бы тупые служаки не свалились как снег на голову, шел бы я себе спокойно на разговор со Злочевым. На каких-то три минуты опоздал! Надо было не играть в конспирацию, а сразу вслед за лейтенантом из пищеблока выходить, пока их «Сапсаны» были еще невесть где!
— Автоматика подтверждает мое право на выход с огражденной территории, — сказал я яростно, глядя прямо в черные глаза того, разговорчивого. — Это какое-то недоразумение. Обратитесь к своему командованию, пусть свяжется с администрацией лагеря.
Кто есть знать рюски? Никто знать рюски.
Рюски, дойчски, спански — собачья речь друджвантов.
Егерский корпус «Атуран» — это не разведывательные части. И даже не диверсионно-разведывательные (как «Скорпион», который геройствовал в моем любимом фильме «Рыжие дюны Ишкаты»).
«Атуран» — это, если называть вещи своими именами, эскадроны смерти. Никакие задачи, кроме «найти и уничтожить», перед ними не ставятся. «Найти» — это я даже хватил лишку. «Уничтожить, растоптать, сжечь» — так правильнее.
При такой решительной постановке вопроса знание иностранных языков — излишняя роскошь.
Мой визави придерживался того же мнения. Услышав от меня собачью речь друджванта, убийца врагов праведной веры рассвирепел окончательно.
Он повернул свой автомат ко мне правым боком (у этого был не «Нарвал», а какая-то специфически клонская машинка для перфорации кокосовых орехов) и демонстративно, как бы с ленцой, перевел сектор боя в среднее положение.
Красноречиво: «Снят с предохранителя».
После чего молча прицелился мне в переносицу.
— Хорошо, ухожу, — сказал я, разводя руки в стороны. — Но у вас будут крупные неприятности.
Я отступил на пару шагов назад.
— Я буду жаловаться. Вам еще не поздно переменить свое решение…
Еще два шага назад…
Но судьбе было угодно все-таки провести меня через турникет. А когда судьба что-то на ваш счет решила…
С подножки командно-штабного вертолета, который, осторожно нащупывая землю, пританцовывал неподалеку, соскочил еще один егерь. Он был в такой же точно экипировке без знаков различия, что и мои обидчики, только автомат миролюбиво забросил за спину. В правой руке он держал какой-то неуместно белеющий предмет. Платок? Или шарф?
Почему-то я сразу решил, что это офицер. И не ошибся.
Он сделал ладонью удерживающий знак, чтобы я никуда не уходил, и прикрикнул на своих подчиненных.
Те повернулись к нему. Второй поднял забрало на макушку, открывая лицо в знак уважения к старшему, а первый начал что-то втолковывать. То, мол, да се… Небось: «Вот, господин офицер, поймали друджванта, надо его убить, пока не убежал».
Из всего сказанного я уловил только слово «сарван» — капитан. Похоже, передо мной был комроты собственной персоной. Впрочем, у клонов есть странная традиция устно обращаться к капитанам так же, как к сотванам, то есть лейтенантам. Поэтому звание и должность егеря с белым платком оставались под вопросом.
Офицер покивал, поморщился. Затем отдал короткое приказание, и обоих героев как ветром сдуло.
Это мне понравилось.
Он подошел к самому турникету (который успел закрыться) и поманил меня пальцем.
Вот это мне не понравилось: не очень-то учтиво. Но я все-таки повиновался.
— Я военнопленный, не сделал ничего предосудительного. — Хоть он и не понимал ни полслова, я решил говорить «для протокола»: авось на Западном КПП установлены микрофоны, из цитадели нас слушают, и у них это где-то записывается. — Хочу выйти на предусмотренную регламентом лагеря прогулку. Вот мое удостоверение.
Я показал ему карточку.
Капитан бесцеремонно вырвал ее у меня из рук, прочитал мои данные и… широко улыбнулся.
Продолжая улыбаться, он с шутливым полупоклоном вернул карточку, отошел назад и при помощи международной жестикуляции дал понять, что будет просто счастлив, если я немедленно выйду на свою законную прогулку. По крайней мере таков был мой перевод с языка жестов — как затем оказалось, не вполне точный.
«Слава тебе, господи», — вздохнул я и прошел через турникет, выслушав от своего удостоверения добрые напутствия и отеческие предупреждения администрации лагеря.
