— Ты же знаешь, Тонта, как я тебя люблю, — сообщает он самым убедительным на свете голосом.
Я вздыхаю, успокаиваюсь и разыгрываю обычную репризу в духе «ах, я вся млею от одного твоего голоса». То есть мощусь к нему под бочок, под его громадную жаркую лапищу, а после еще пары-тройки прочувствованных вздохов и вовсе перебираюсь на колени. Не думаю, чтобы его это ввело в заблуждение. С его-то хваленой проницательностью… Ну, так и он знает, что мне доподлинно известно: он всем девушкам уже говорил, говорит и будет говорить ту же запиленную фразу. Все потому, что он неложно любит ту фройляйн, которая в данный момент времени пребывает в пределах досягаемости его упомянутых выше жарких лап. И он будет в это свято верить, и нет оснований подозревать его в неискренности, и для всех будет проще не задумываться о том, что было до и что будет после. Сегодня он со мной и вчера тоже был со мной, а если повезет — то останется со мной и завтра. Божественный, головокружительный, без физических изъянов и личностных аберраций. Велеречивый укор моему никудышеству.
— Сопространственная проблематика семь сто пять, — мурлычу я (хотя какое там «мурлычу»… голос у меня — тупым ножом по точильному камню!), — раздел третий, первые два я уже худо-бедно расковыряла.
— А чем отблагодаришь? — ободряется он.
— Что-нибудь придумаю…
Он захочет задержаться на ночь, но я его все же выставлю. А зеркало никуда не денется.
И эта пытка не закончится никогда.
Уж не знаю, какие зависимости и аналогии выстраивались в Ансельмовой башке, когда он производил от моего имени этот чудовищный ласкательный деминутив, но хотите знать, что такое «Тонта» в переводе с испанского? Дуреха.
Сопространственная проблематика семь сто пять. Иначе называемая «улиткой Гильдермана». Здесь важен не один лишь математический аппарат, здесь не обойтись без воображения. С которым у меня никак. То есть оно имеется в каких-то гомеопатических дозах, но, как принято говорить в наших кругах, «в пределах статистической погрешности». И потому моим воображением, опять-таки оперируя традиционным академическим лексиконом, «можно смело пренебречь». Убийственный диагноз. Ансельм, сытая мускулистая каланча, спокойно помещает улитку Гильдермана в свой мозг, которому, казалось бы, и места не найдется в этом совершенном организме… зачем Геркулесу мозг, когда у него есть бицепсы и пенис?., и оттуда, из раздолий несправедливо, нечестно отпущенного ему природой воображения, сыплет координатами и проекциями. Я не понимаю, не понимаю, не понимаю, как это ему удается. И почему это удается ему, для которого семь сто пять всего лишь занятная математическая абстракция, почему это дано сутулому Хейну Царгеру, колобку Детлефу Юнвальду, веснушчатой толстухе Эльфриде Унру, даже смазливой, как детская кукла, и с такими же соломенными кудряшками Ильзе Таннеберг и еще доброму десятку индивидуумов из числа тех, кого я знаю хотя бы в лицо. Иногда мне чудится, что даже собаки на беговых аллеях Кампуса что-то смыслят в окаянной улитке Гильдермана и провожают меня взглядами, исполненными не то сочувствия, не то иронии. Собак я тоже ненавижу. Между прочим, доктор Йорстин вот уже несколько раз заводил разговор о собаках. Мол, не имею ли я планов подружиться с одной из этих тварей и, если удастся, поселить ее у себя в доме. Нет у меня таких планов по поводу собак. Все мои планы сводятся к чертовой улитке. Вот что я желала бы поселить в своей голове. Это мой рок, это мое проклятие. Иногда мне снится дивный сон, будто бы в моем мозгу вдруг лопнула какая-то незримая перепонка, и грянуло озарение, все стало на свои места, все сделалось легко и просто, и я могу бродить по внутренним изгибам улитки Гильдермана куда заблагорассудится, хоть вперед, хоть назад, хоть на цыпочках, могу даже бежать внутри нее или снаружи, как захочу… Но сон прерывается, и я лежу, стиснув в кулаках подушку, уткнувшись в нее носом, лежу и жду, когда отступит наваждение и я нырну в какой-нибудь необидный, ординарный, безоблачный сон. Я чувствую себя разбитой вдребезги. Но я не плачу. Надо иногда заставлять себя плакать, говорит доктор Йорстин. Плакать я тоже не умею.
Есть такая планета — Мтавинамуарви…
— Привет, девочка Тони, — говорит мне Джильда, рот у нее при этом до ушей, все зубы наружу, даже глаза слепит, и сама она вся светится уютным внутренним светом.
— Привет, Джил, — отвечаю я и кое-как вымучиваю ответную улыбку.
Все равно так, как у нее, у меня никогда не получится.
— Что-то ты нынче выглядишь не очень, — извещает меня Джильда. — Ты завтракала? Будешь пить со мной кофе?
Конечно, буду. Только это не поможет. Наверное, я от рождения выгляжу «не очень».
Мы сидим у Джильды в офисе и пьем черный густой напиток, который она выдает за кофе. Адская смола, наверное, и та не такая жаркая и вязкая. Джильда соблюдает какой-то свой специальный дресс-код, который меньше всего годится для деловых разговоров. Он заключается в коротких джинсовых шортах, совершенно открывающих смуглые конечности идеальных, дьявол их побери, очертаний, и белой майке со стилизованным под пин-ап изображением очень веселого врага рода человеческого на голое тело. Тоже, естественно, близкое к идеалу. И в том есть легко угадываемый смысл. Джильда красива как сто чертей. Если в таких терминах можно выразить восторг по поводу чьей-либо наружности, хотя бы и даже завистливый… У нее безукоризненные черты лица, упругая смуглая кожа, яркие губы и копна черных с синеватым отливом волос. Словом, все, о чем кое-кто может лишь мечтать.
Вообще-то, Джильда — профессиональный драйвер. Но здесь она представляет интересы транспортной компании «Романо и Романо». Собственно говоря, Романо — это ее фамилия, и весь штат компании Джильдой исчерпывается. Кто таков мифический Романо за номером два, можно лишь догадываться. Потому что на прямые вопросы Джильда либо не отвечает, либо несет какую-то уклончивую чушь. В последней версии «Романо» была фамилия будущего ее мужа, которого покуда во плоти не наблюдается. «Если супруг вознамерится участвовать в делах компании, — не без вдохновения завирала Джильда, — ему придется взять мою фамилию, такое будет условие, я внесу это в брачный контракт, и пусть попробует отбояриться…» Сегодня у меня нет желания испытывать пределы ее воображения. Которое у нее так и так работает лучше моего. Ненавидеть Джильду невозможно, поэтому я просто ей завидую, тихо и беззлобно.
У Джильды есть свой космический транспорт. Это списанный было в утиль, но любовно, практически вручную возвращенный в строй мини-трамп класса «анзуд». Мне это слово ни о чем не говорит, я знаю только, что это довольно объемистая посудина, потому что видела своими глазами. Джильда называет свой корабль «Жемчуг» и, не нарушая обычая везде и всякому пускать пыль в глаза, хотя бы даже жемчужную, на ясном глазу утверждает, что так назывался один из кораблей какого-то знаменитого пирата. В минуты досуга я попыталась выяснить при помощи Глобаля, о ком же именно идет речь, и мало в том преуспела. Есть подозрение, что здесь кроется совершенно иной смысл, о котором я могу только гадать, а Джильда по доброй воле ни за что не сознается, либо же, что представляется более вероятным, она выбрала это имя просто так, потому что оно пришло ей в голову или вовсе приснилось.
