Он сообщил репортерам о Суле столько, сколько считал уместным, ни словом не обмолвившись о злосчастной судьбе ее родителей. Он передал им ее портрет, не сомневаясь, что он подогреет их интерес к ней — и едва ли дело ограничится чистым интересом.
А поглядев на портрет, на это чудное лицо, он и сам начал думать о кадете Суле. Она была там одна, на маленьком суденышке, на которое даже письма добираются чуть ли не с часовым опозданием. Одна, в обществе трупа…
О чем она думает сейчас, гадал он. Судя по ее последнему сообщению, где она выглядела такой утомленной и странно постаревшей, можно было предположить, что ей сейчас не слишком сладко.
Если она и думает сейчас о чем-то, рассудил он, то может быть, думает и о том, кого зовут Гарет Мартинес. Стоит послать ей сообщение.
Он потянулся к переговорному устройству.
Сула лежала в темной рубке и боялась уснуть. Она выполнила задание: успешно восстановила картину катастрофы, произошедшей на яхте, без проблем возвратилась на свой катер и отправила в диспетчерское управление короткий доклад об увиденном. Отцепив яхту, она удобно развернула катер, снова взяла «Черного Скакуна» на буксир и наконец запустила главный двигатель.
«Черный Скакун», потерявший управление, с погибшей командой, прицеплен к флотскому судну. Значит, он стал трофеем, собственностью флота. Ее дело — доставить его на Заншаа, где яхту, может быть, продадут, а скорее всего — отдадут какому-нибудь высокопоставленному флотскому командиру.
Внимательно наблюдая за состоянием магнитных захватов, Сула начала наращивать ускорение и с удовлетворением обнаружила, что, не растягивая тросы, может довести ускорение до половинной силы тяжести.
Половинную силу тяжести переносить легко, особенно после недавно перенесенных тяжелых перегрузок, от которых до сих пор ныли кости и болели мускулы. Она прикинула в уме, сколько займет перелет при ускорении в 0,5 g.
Тринадцать с половиной дней до середины пути, потом разворот и еще тринадцать с половиной дней торможения.
Двадцать семь дней провести одной, в тесноте.
После того как траектория была введена в компьютер, а двигатель зажжен, ей больше ничего не нужно было делать. И тогда память начала запускать в ее сознание холодные, неторопливые, как в кошмаре, щупальца…
Хуже всего было то, что она отлично понимала, что с ней происходит. Она сознавала, что вид бездыханного тела Блитшартса разбудил в ней воспоминания, которых она страшилась больше всего, воспоминания о прошлом, которое она изо всех сил пыталась похоронить, похоронить в самой глубине своего второго «я»… похоронить их там, как труп.
Впереди двадцать семь дней пути до Заншаа. Это время ей предстоит провести во мраке пустого пространства, наедине с мертвым человеком и ожившими воспоминаниями. Если бы можно было выбирать, то покойник был бы более приятной компанией.
Сула поразмыслила, не принять ли какое-нибудь снотворное, но ее страшил момент, наступающий перед тем, как лекарство окончательно подействует, волна темноты, застилающей беспомощное сознание.
Уж больно это напоминает удушье. Она снова и снова запускала диагностер, не затем, чтобы обнаружить неполадки — их не было, — а в надежде на то, что усталость от работы позволит ей забыться сном без сновидений. Конечно, это не помогло. Видимо, ей суждено было вспомнить былое.
Вспомнить о девочке, которую звали Гредель.
* * *
Самые ранние воспоминания Гредель были о том, как она прячется в темноте, а за тонкой дверью бушует яростная битва. Антоний вопит на Нельду, разносятся звуки оплеух, которые он отвешивает Нельде, треск мебели, сокрушаемой ударами о другую мебель или об стены.
Мебель Антоний вообще не жалел.
Гредель в отличие от многих других детей, с которыми она была знакома, встречала своего отца, и это был вовсе не Антоний. Она виделась с отцом дважды, когда он проездом оказывался в Фабах. Оба раза он давал Нельде денег, и тогда Нельда покупала для Гредель мороженого у Бонифация в Мараниках.
Гредель растила Нельда, потому что мать девочки, Эва, постоянно отсутствовала. Приезжая, Эва обычно привозила Нельде денег, но если Эва приезжала и с пустыми руками, Нельда ничего ей не говорила.
Эва и Нельда вместе ходили в школу. «Твоя мама была красавицей, — говорила Нельда. — Все ее любили. — Она глядела при этом на Гредель и вздыхала, поглаживая ее по гладким щечкам. — Похоже, что и с тобой будет та же беда. Слишком много людей будут любить тебя, да все не за то».
Нельда жила в Фабах, громадном квартале типовых жилых домов, похожих друг на друга как две капли воды, расположенном на берегу реки Иолы чуть ниже по течению, чем Мараники. В Фабах жили бедные люди, но по крайней мере на квартплату денег у них хватало. Те, у которых совсем не было денег, спали просто на улицах, пока их не забирали патрули и не отсылали работать в аграрные коммуны, которых было полно на материках Спэнии.
Правда, патрули не слишком часто заглядывали в Фабы, и иные ухитрялись околачиваться на улицах годами.
Мать Гредель, Эва, тоже провела немало времени в аграрной коммуне, не потому, что не имела денег, а просто она оказалась замешанной в какие-то дела отца Гредель. Его не арестовали, но ему пришлось на долгое время покинуть Фабы. Нельда говорила, что у отца Гредель были «связи», из-за которых патруль не арестовал его, но Эвы эти связи, видимо, не касались. «Кому-то приходится платить за все, — объясняла Нельда, — и люди решили, что на этот раз платить выпало твоей матушке».
А когда Гредель захотела понять, кто решает такие вещи, Нельда заявила, что это дело запутанное, а она и сама толком всего не знает.
Нельда работала электриком, и когда работа была, ей хорошо платили. Но чаще работы не было, и она зарабатывала на жизнь, втихаря подключая людей к электромагистралям.
Антоний, тот самый, кто грохотал и ревел и бил Нельду, был ее супругом. Но он не часто бывал дома, скитаясь из города в город, меняя одну работу на другую. А в Фабы он заворачивал, если работы совсем не было, и ему приходилось брать у Нельды деньги на выпивку. Когда он пил, благоразумнее было не попадаться ему на глаза.
Когда мать Гредель, Эва, вернулась из коммуны, где отбывала заключение, по ней нельзя было сказать, что она там сильно страдала, — Эва была по-прежнему златовласа и смугла, как и ее дочь, и по-прежнему прекрасны были ее зеленые с голубым огромные глаза. Она была замечательно одета — синее платье с высоким воротником, переходящим в великолепную, украшенную самоцветами сетку для волос, и подчеркивающая ее изящную фигуру юбка, дважды обернутая вокруг ее тонкой талии. Длинные, изящно закругленные ногти были выкрашены сине-зеленым, под цвет глаз. А запах от нее исходил такой, что Гредель хотелось застыть и только вдыхать его. Мать Гредель уже успела найти кого-то, кто мог позаботиться о ней.
