Неизгладимое впечатление от поездки на остров Валаам, которую совершил Петр Ильич этим же летом 1866 года, вся поэзия русской природы, так любимой им, особенно в пору медленной северной весны, — все это воплотилось в симфонии с необычайной прелестью.
Полное высокого романтизма, произведение это насыщено пленительной распевностью, звучащей как стихи.
Через несколько лет после смерти Чайковского его друг Кашкин писал о «Зимних грезах»: «…теперь русская симфоническая литература, по крайней мере, вдесятеро богаче, нежели тогда, но если бы появилось вновь подобное сочинение молодого начинающего композитора, то оно сразу составило бы ему имя».
А между тем, когда в сентябре Чайковский показал симфонию Антону Рубинштейну и Зарембе, оба они отозвались о ней с уничтожающей критикой и отказались принять ее для исполнения в концерте Русского музыкального общества. Расстроенный Петр Ильич увез партитуру симфонии в Москву, значительно ее переработал и в ноябре снова представил на суд суровых своих учителей. Отзыв был тот же.
Несомненно, это было предубеждение против новаторства Чайковского. По меткому выражению В. В. Стасова, это было «известное прибежище людей близоруких и ограниченных в своих стародавних привычках…».
Несмотря на то что Петр Ильич был исключительно мягок и снисходителен к людям, он оказывался злопамятным, когда дело касалось его музыки. А такие «обиды» очень часто приходилось ему испытывать от петербургских музыкантов — от А. Рубинштейна и директоров петербургского Русского музыкального общества. Мнения петербургских критиков часто казались ему несправедливыми, и, может быть, из‑за этого (по мнению Модеста Ильича) началось временное охлаждение Чайковского к родному городу. В декабре 1867 года его попросили прислать в Петербург для исполнения в очередном концерте Русского музыкального общества его «Характерные танцы», к этому времени переработанные композитором и включенные в оперу «Воевода» под названием «Танцы сенных девушек». Чайковский довольно сухо ответил, что даст их только в том случае, если ему пришлют официальное письмо за подписью всех директоров общества.
Братьям своим он комментировал это письмо в таких выражениях, которые вообще непривычно было слышать от деликатного Петра Ильича. Впрочем, в дальнейшем Чайковский убедился, что в Петербурге группа молодых музыкантов во главе с М. А. Балакиревым к нему относится с интересом и уважением. Н. А. Римский–Корсаков в своих воспоминаниях так писал о первом знакомстве кружка с Петром Ильичом:
«…K Чайковскому в кружке нашем относились, если не свысока, то несколько небрежно, как к детищу Консерватории, и, за отсутствием его в Петербурге, не могло состояться и личное знакомство с ним. Не знаю, как это случилось, но в один из приездов своих в Петербург Чайковский появился на вечере у Балакирева (тот жил тогда на Невском проспекте, д. 86, кв. 63. — Л. К.), и знакомство завязалось. Он оказался милым собеседником и симпатичным человеком, умевшим держать себя просто и говорить как бы всегда искренне и задушевно. В первый вечер знакомства, по настоянию Балакирева, он сыграл нам 1–ю часть своей симфонии g‑moll, весьма понравившуюся нам, и прежнее мнение наше о нем переменилось и заменилось более симпатизирующим, хотя консерваторское образование Чайковского представляло все‑таки значительную грань между ним и нами. Пребывание Чайковского в Петербурге было кратко, но в следующие за сим годы Чайковский, заезжая в Петербург, обыкновенно появлялся у Балакирева, и мы видались с ним».
Впоследствии Петр Ильич сблизился с композиторами молодой русской школы, которую В. В. Стасов назвал «Могучей кучкой», причем все же со свойственным ему большим тактом поставил себя в отношения, совершенно независимые от них. Ни могучий темперамент Владимира Васильевича Стасова, который любил диктовать своим друзьям программу их действий, ни сильная воля Балакирева (о котором Петр Ильич писал как‑то Юргенсону: «Балакирева я боюсь едва ли не более всех людей на свете»)— ничто не заставляло его отказаться от своих планов и убеждений, свернуть со своего пути.
Интерес Чайковского к композиторам «Могучей кучки» со временем не охладевал, а, пожалуй, увеличивался.
Что же касается композиторов балакиревского кружка, то из них больше всех увлекся Чайковским сам Балакирев.
Ярко и сочно, как всегда, об этом писал 19 мая 1870 года Стасов. Это было письмо к сестрам Пургольд, талантливым музыкантшам — певице и пианистке, дружившим с композиторами «Могучей кучки». Он писал о том, как был один раз расстроен Балакирев, узнав об отмене в Москве своего концерта, так, что «он просто чуть не болен», и продолжал:
«По счастью, подвернулся тут как раз Чайковский, который только что утром приехал из Москвы…
Балакирев притащил вчера Чайковского с собой к Людмиле Ивановне (Шестаковой — сестре Глинки. — Л. К.), весь вечер шла музыка, и Милий (Балакирев. — Л. К.) был блестящее, чем когда‑нибудь.
Вообще вечер вчерашний был просто чудесный… мы сегодня вечер проводим все у Милия. Надо же ведь Чайковскому узнать все новое, а надо также и нам слышать, что у него есть хорошего за последнее время.
Братья П. И. Чайковского — Ипполит, Анатолий и Модест. (Публикуется впервые.)
Но вы не можете себе вообразить, что за странность: вы, кажется, уже знаете, какая прелесть его увертюра к «Ромео и Джульетте», — Милий всю зиму играет нам ее наизусть, и не проходит ни одного нашего собрания, чтоб мы ее не потребовали —представьте же себе, что эту страстную, бесконечно тонкую и элегантную вещь сам автор играет какими‑то жестокими, деревянными пальцами, так что почти узнать нельзя. Мы хохотали над ним, а он уверяет, что был беспокоен и трусил (!) компании, перед которою находился. Разумеется, хохот и насмешки удвоились».
Скованность и сухость в исполнении Чайковским своих произведений отмечали многие его друзья–музыканты. Больше всего боялся Петр Ильич сентиментальности в исполнении, и поэтому невольно «засушивал» свои вещи, исполняя их при посторонних.
Пишет сестрам Пургольд и Балакирев. Он так же, как Стасов, просит их: «Нельзя ли собраться всей нашей музыкальной компанией… в среду», для П. И. Чайковского, находящегося в Петербурге проездом за границу и специально задержавшегося до четверга «только для того, чтобы познакомиться с Вами и послушать Вас…»
Этот приезд, о котором пишут Стасов и Балакирев, длился очень недолго.
В этот раз Петр Ильич узнал, что оперный комитет всех капельмейстеров Мариинского театра рассмотрел его оперу «Ундина», которую Чайковский написал в Москве и представил в театр. ОпеРУ собрание капельмейстеров признало негодной к постановке.
