Сразу же раскричалась сирена.
В домике, где когда-то жила Полина, а теперь квартировали сыны Великой Конкордии, зажегся свет. Эстерсону ничего не оставалось, как улепетывать во все лопатки к океану…
Конечно, клоны не ожидали вторжения. И сигнализацию поставили просто потому, что «так положено».
А вот будь они малость порасторопнее – Эстерсону не поздоровилось бы.
Да и от Полины – конечно, уже после растроганных слез – он получил темпераментную взбучку. Пришлось пообещать, что картофельные вылазки больше не повторятся…
Непонятно, чем кончилась бы эта робинзонада для худышки Полины, если бы через три недели после вынужденной посадки пилота Николая к землянке робинзонов не приблудилась… коза!
Да-да, настоящая коза. Длинношерстая, голодная и шустрая.
Ее призывное блеяние Эстерсон и Полина услышали однажды утром в ближних кустах. Вскоре в ветвях засквозило нечто белое, еще минута – и показалась бородатая морда животного. Вредные глаза смотрели на людей с любопытством.
– Роло, прошу тебя, прогони эту гадину! – капризно сказала Полина.
– Нет опасности! – авторитетно заметил Эстерсон.
– Все равно я коз ненавижу! Когда я была маленькая, одна такая козюля в зоопарке чуть не откусила мне полпальца!
– Но ты уже не маленькая!
Откуда взялась коза, оставалось только догадываться. На Фелиции дикие козы не водились. Тем более для дикарки коза выглядела слишком ухоженной – ее белая шерсть была не грязнее волос Полины и Эстерсона.
– Я думаю, она появляться из Вайсберг, – предположил Эстерсон.
– Невероятно. Во-первых, это чертовски далеко. А во-вторых, в консульстве сроду не держали никого, кроме такс и кошек! Когда я представляю себе консула Вильгельма Штраубе – в прошлом пресс-секретаря Венской оперы, уволенного по подозрению в педофилии, – который вычесывает гребешком козу, мне становится ужасно смешно!
– Тогда ее привезти клоны!
– Вот это ближе к истине. Хотели из нее сделать ритуально чистую отбивную, но она, почуяв, какая судьба ее ждет, перегрызла веревку и сбежала!
– Если бы я работал в ведомстве пропаганды, я дал бы передовице название «Общества клонов не выносят даже козы…» – Последнюю фразу Эстерсон произнес на немецком, не в силах больше бороться с неподатливыми русскими окончаниями.
Полина заливисто расхохоталась. Эстерсон тоже загоготал – хрипло и взрывчато, как всегда. Коза же наблюдала за дискуссией из кустов. Судя по всему, она была привычна к звукам человеческой речи.
– Не нужно ее прогонять. Нужно оставить.
– Это еще зачем?
– Еда!
– Еда?! Но я не позволю тебе укокошить бедное животное!
– Зачем кокошить? Ее нужно… м-м… – Эстерсон нахмурился, подбирая нужное слово, но ни в русском, ни в немецком отделах его памяти нужного не сыскалось. Однако инженер все же нашелся и изобразил жестом попеременное потягивание воображаемых сосков.
– Доить? – наконец-то догадалась Полина. – Melken?
– Да!
– А ты уверен, что это самка?
– А кто еще?
– Молодой козлик, самец.
– Нет. Пока нет, – покраснел Эстерсон.
Однако им повезло. Коза действительно оказалась самкой с внушительным розовым выменем, которое давало литр-полтора отменного сладкого молока каждый день.
Козу было решено назвать Беатриче. Имя предложил Эстерсон – любитель итальянской классики.
– Тогда уже Бе-е-еатриче, – заметила Полина. – Только доить ее сам будешь. Потому что я боюсь!
Беатриче принесла не только калории, но и новые развлечения. Они часами наблюдали за животным, во что бы то ни стало стремящимся занять наивысшую точку пространства. В своем стремлении ввысь Беатриче забиралась даже на низкие развилки некоторых деревьев. При этом смотрелась она настолько комично, что не улыбнуться было невозможно!
– Смотрите, дети, это белочка! – голосом воспитательницы комментировала Полина, указывая на Беатриче, которая поедала перезревшую пурику, уверенно стоя на ветке в трех метрах от земли.
Да, коза оказалась весьма прожорливой. В первые же дни она схарчила траву вокруг полянки, где трапезничали Эстерсон и Полина. Затем уничтожила все молодые побеги на деревьях и кустах. И принялась за только что выстиранную в роднике футболку Полины…
– Твоя коза мне уже вот где стоит! – в сердцах воскликнула Полина, выразительно перерубив ребром ладони свою длинную сильную шею под самым подбородком.
– Молоко – хорошо, значит, и коза – хорошо, – возразил рассудительный Эстерсон. – Нормальная коза должна пастись! – Конструктор нескромно просиял.
Слово «пастись» он выучил только утром и невероятно этим гордился. Нужно сказать, появление Беатриче внесло новую струю в их занятия русским. Например, Эстерсон без запинки шпарил наизусть детские стишки вроде «Идет коза рогатая» и «Жил-был у бабушки серенький козлик».
– Пусть пасется где-нибудь в другом месте! Скоро она сожрет столько травы и листьев, что нашей маскировке – капут! Наше место начнет подозрительно выглядеть с воздуха!
– И что мне теперь делать? – спросил Эстерсон, напирая на «теперь».
– Как это – что? Уводить ее подальше и пасти! Ты разве не знаешь, что животных нужно пасти?!
– А почему ее должен пасти я, а не ты? Или хотя бы по очереди?
– Ты разве забыл, что я ее боюсь?
– Возможно, я тоже ее боюсь!
– Не боишься! Не надо врать! Вы с ней вчера разве что не целовались! Я все видела!
– Все равно не понимаю – почему я?
– Лучше я сделаю что-нибудь другое. Тоже полезное!
– Например, что?
– Например, почитаю! – С этими словами Полина встала с пенька и, тряхнув своими красивыми волосами, поступью особы королевской крови отправилась в землянку.
Эстерсону оставалось только издать сдавленный вопль отчаяния. В иные минуты он искренне сочувствовал первому мужу Полины, погибшему Андрею. Столько лет терпеть эту капризную дамочку, которая думает только о себе и считает, что это в норме вещей! Это же чокнуться можно в самом деле! Да что она о себе возомнила?
Но проходила минута, и Эстерсон начинал осознавать, что его жалобы притворны. И что он отдал бы десять лет своей скучной конструкторской жизни за то, чтобы прожить с Полиной хотя бы один год из тех, что был прожит ею с Андреем.
Именно так – один к десяти.
А по ночам, когда они лежали с Полиной, крепко обнявшись, в земляной утробе их временного жилища и вслушивались в далекий рокот тяжелых океанских вод, Эстерсон был готов поклясться – двадцать лет жизни за лишний год с Полиной он тоже отдал бы, еще как.
Потом приходил рассвет. Он окрашивал дыру входа сангиновым светом, набухал щебетом птиц, блеянием Беатриче, шорохом кожистой листвы. И Эстерсон неохотно выползал из-под одеяла, бывшего некогда спальным мешком, чтобы отправиться пасти козу.
Лучшим пастбищем в округе была признана могила инженера Станислава Песа. Как-то раз, сидя на могильном холмике с сигаретой в руках (теперь он курил две сигареты в день, а окурки отдавал Беатриче, которая приходила от них в восторг), Эстерсон подумал вот о чем: «Если бы год назад мне сказали, что пройдет совсем немного времени и я буду пасти козу в джунглях „условно обитаемой“ планеты Фелиция, я бы еще, наверное, поверил. Но вот в то, что я при этом буду до слез счастлив, – в это не поверил бы никогда!»
Не успел Эстерсон освоиться с ролью пастуха, как зарядили дожди – долгие и холодные.
Эстерсон и Полина почти не покидали землянки. Беатриче жалобно блеяла, привязанная снаружи – навес, который соорудил для нее Эстерсон, почти не защищал животное от воды. Коза стояла по колено в буро-коричневой грязи, превратившись из белой длинноволосой красавицы в грязную глазастую ведьму. На третий день потопа растаяло даже ледяное сердце Полины – Беатриче пригласили под крышу.
– С ней даже лучше, – признала Полина. – Теплее. Еще бы отмыть ее от грязи, ну хотя бы чуточку!
С дождями настроение у Полины стало и вовсе отвратительным. Она больше не огрызалась. Не язвила. Не капризничала. Отказывалась учить Эстерсона глупым русским стишкам. Выходила только по нужде. Остальное же время проводила полулежа, натянув до подбородка одеяло и уставившись на фотографию группы Валаамского, повешенную сбоку от входа.
Поначалу Эстерсон пытался развлекать подругу. Но затем решил предоставить ее депрессии полную свободу маневра. Ведь должны же быть какие-то защитные реакции у психики человека? Может быть, для Полины так лучше?
Бывало, за весь день Полина не говорила Эстерсону ни одной фразы. А однажды сказала за день всего одну. Зато такую, что Эстерсон был уверен: он будет помнить ее столько, сколько будет жив.
– Если бы существовала гарантия, что, если мы сдадимся клонам, они разрешат нам в лагере быть вместе, я бы уже согласилась сдаться… А так, я боюсь, они нас рассадят. В разные клетки. Как морских свинок… По-моему, лучше умереть, чем это.
