«Это же ваш дом», беспомощно подумала Корделия. «Даже не Эйрела…»
— Ты оставила так мало следа в нашей жизни, что почти страшно: вдруг ты снова улетишь прочь? — усмехнулся Петр, но взгляд его выдавал беспокойство.
Корделия похлопала себя по округлившемуся животу. — О, я теперь надежно заякорена, сэр. — Она помедлила. — По правде говоря, я думала, как здорово было бы провести в особняке лифтовую шахту. В центральной части там целых восемь этажей, считая подвал, полуподвал, чердак и крышу. Прогулка получается долгая.
— Лифтовая шахта? Но мы никогда… — Он осекся. — Где?
— Вы могли бы устроить ее в заднем холле, рядом с вентиляционной шахтой и трубами; это не испортит внутренней архитектуры здания.
— А ведь можно. Отлично. Найди подрядчика и делай.
— Я начну искать его завтра. Спасибо, сэр. — Но глядя в спину идущему впереди графу, она изумленно подняла брови.
Явно с мыслью подбодрить невестку, за обедом граф Петр был подчеркнуто любезен с доктором Генри, хоть тот явно относился к породе Новых Людей. Генри, следуя совету Корделии, тоже прекрасно поладил с графом; Петр в подробностях похвастался новым жеребенком, появившимся на свет в его конюшнях за тем холмом. Это было чистокровное, генетически сертифицированное животное, которое Петр называл «четвертьмильной лошадью», хотя, на взгляд Корделии, таких размеров лошадей просто не бывает. Дорогущий, импортированный с самой Земли замороженный эмбрион подсадили здешней кобыле, и Петр сам с беспокойством следил, как она вынашивала жеребенка. Подкованный в биологии Генри проявил интерес к техническим подробностям, и после обеда Петр повел его лично посмотреть на этих зверюг.
Корделия от экскурсии отказалась. — Я лучше немного отдохну. Ты иди, Дру. Со мной останется сержант Ботари. — Вообще-то Корделия беспокоилась именно насчет Ботари. За обедом он не съел ни кусочка, и за час не вымолвил ни слова.
Друшнякова засомневалась было, но лошади ей так нравились, что она позволила себя уговорить. Корделия глядела им вслед, пока они не скрылись за холмом. Когда она повернулась, то увидела, что Ботари снова пристально на нее смотрит. Он кивнул со странной признательностью: — Спасибо, миледи.
— Хм. Ну, да. Я подумала, не больны ли вы.
— Нет… да. Не знаю. Я хотел… хотел поговорить с вами, миледи. Уже не первую неделю. Но все не было подходящего случая. А недавно стало хуже. Я не могу больше ждать. Я надеялся, что сегодня…
— Ловите момент. — Домоправительница чем-то гремела на кухне. — Вы не против пройтись за разговором, или как?
— Да, пожалуйста, миледи.
Они вместе обошли старый каменный дом. Беседка на холме с видом на озеро была бы прекрасным местом сесть и потолковать, но Корделия чересчур отяжелела, от беременности и от плотного обеда, чтобы карабкаться в гору. Вместо этого она повернула налево, по дорожке вдоль склона, пока они не дошли до места, похожего на обнесенный стеной маленький сад.
На фамильном участке кладбища было множество до странности разных могил — самые близкие члены семьи, дальние родственники и особо заслуженные оруженосцы. Изначально это кладбище было частью ныне разрушенного замкового комплекса, и самые старые могилы — солдат и офицеров — уходили в прошлое на столетия. Форкосиганы стали ложиться в эту землю лишь после того, как во время цетагандийского вторжения атомный взрыв разрушил прежнюю столицу графства, Форкосиган-Вашный. Мертвые расплавились во взрыве вместе с живыми, и восемь поколений было вычеркнуто из семейной истории. По близким друг к другу датам на надгробиях можно было отследить историю: вот цетагандийская оккупация, вот война Юрия Безумного. Именно датой начала этой войны была отмечена могила матери Эйрела. Место рядом с нею тридцать три года назад было оставлено для самого Петра. Жена терпеливо ждала мужа. «А мужчины еще упрекают нас, женщин, в медлительности». По другую руку от графини был похоронен ее старший сын, брат Эйрела.
— Давайте сядем здесь, — кивнула Корделия на каменную скамью, обсаженную крошечными оранжевыми цветами и затененную сенью столетнего, привезенного с Земли, дуба. — Это благодарные слушатели. Они никогда не сплетничают о том, что услышали.
Корделия присела на теплый камень и принялась разглядывать Ботари. Он сел как можно дальше от нее, насколько позволяла скамейка. Черты его лица казались сегодня особенно резко очерченными, жесткими, несмотря на смягчающий теплый свет садящегося в дымку осеннего солнца. Ладонь, сжимавшая грубый каменный край скамьи, то и дело подергивалась. И дышал он чересчур осторожно.
Корделия смягчила голос. — Ну, и в чем же проблемы, сержант? Вы сегодня кажетесь немного… напряженным. Что-то с Еленой?
Он ответил безрадостным смешком. — Напряженным. Да. Уж я думаю. Дело не в малышке… ну, не напрямую. — Чуть ли не впервые за сегодняшний день он посмотрел Корделии прямо в глаза. — Вы помните Эскобар, миледи. Вы там были. Так?
— Так. — «Он страдает от боли», осознала вдруг Корделия. Что же у него болит?
— Я не могу вспомнить Эскобар.
— Я так и поняла. Полагаю, ваши военные психиатры сделали все, чтобы вы его точно не вспомнили.
— О, да.
— Я не одобряю методов барраярской психиатрии. Особенно когда она отдает душком политических соображений.
— Это я уже понял, миледи. — В его глазах сверкнула опасливая надежда.
— Как они это сделали? Выжгли отдельные нейроны? Стерли химически?
— Нет. Они давали мне лекарства, но ничего не уничтожили. Мне рассказали. Доктора называли это «подавляющей терапией». А мы — просто адом. Каждый день мы отправлялись в ад, пока наконец не научились избегать его любой ценой. — Ботари поерзал на скамье, наморщил лоб. — Если я пытаюсь вспомнить — да просто говорить про Эскобар, — у меня начинает болеть голова. Звучит по-дурацки, да? Здоровенный мужчина вроде меня плачется насчет головной боли, как старуха. Но некоторые особые воспоминания, вызывают у меня такую боль, что красные круги идут перед глазами, и меня выворачивает. Когда я перестаю думать, боль уходит. Все просто.
Корделия сглотнула. — Понимаю. Мне жаль вас. Я знала, что это плохо, но не знала… насколько.
— Хуже всего сны. Мне снится… это, и если я просыпаюсь слишком медленно, то помню сон. Помню слишком много, все сразу, и моя голова… все, что я могу, это кататься по полу и плакать, пока не получается подумать о чем-то другом. Другие оруженосцы графа Петра — они думают, что я псих, что я идиот, они не понимают, что я среди них делаю. Я и сам не понимаю, что. — Резким досадливым движением он потер свою коротко стриженную, шишковатую голову. — Быть графским оруженосцем — это честь. Ведь мест всего двадцать. Туда берут лучших, всяких чертовых героев, с медалями, отслуживших свою двадцатку безупречно. Если я на Эскобаре сделал что-то скверное, почему адмирал попросил графа взять меня к себе? А если я тоже был героем, почему у меня отняли память об этом? — Он задышал чаще, дыхание вырывалось со свистом сквозь длинные желтые зубы.
