Роман Злотников - Мир Вечного. Лучший дуэт галактики (сборник)

Всю следующую неделю Абигайль пыталась хоть как-то «протестировать» местное руководство на предмет выбора объекта для возможного контакта, параллельно наблюдая за мучениями своих коллег.

Сальяри уже набросал пару заметок и теперь думал, какой взять тон: насмешливый или сочувствующий — уж очень убого здесь было на его взгляд. Буквально отовсюду лезла в глаза провинциальность, вернее даже не провинциальность, каковая присуща периферийным городкам демократических государств, а откровенная отсталость. И что самое смешное, так это то, что жители не понимали этого. Из разговоров Сальяри понял, что аборигены довольны почти всем: землей, климатом, условиями существования, а если недовольны, то не отсутствием горячей воды, слабым развитием банковской системы, практически полным отсутствием бытовой техники, а также баров, стриптиз-клубов и казино, а исключительно тем, что лето слишком жаркое — урожай горит на корню, что закупленные горнопроходческие комбайны застряли на таможне Шеффилда, что черные волки вконец обнаглели и заходят уже на окраины города, наконец, тем, что комиссия пустыми разговорами отвлекает их от работы!

Мэтьюз переговорил на нескольких стройплощадках и полях с рабочими, зашел в полетную диспетчерскую — все-таки на планете был не один глидер, и даже не десять, а больше полутора сотен, и нигде представитель тред-юнионов не обнаружил даже зачатков профсоюзного движения. Все было пущено на самотек: условия работы и проживания, нормирование рабочей недели, отпуска и пособия по болезни. Ни один уважающий себя рабочий или служащий в цивилизованной стране, будь он уборщиком или полицейским, не согласился бы работать в таких условиях, в какие были поставлены русские. Когда Мэтьюз выражал недоумение, рабочие просто смотрели на него как на блаженного, в лучшем случае спрашивая: а зачем мне представитель, если и так все ясно? В худшем отворачивались, пожимая плечами и не выказывая никакого интереса к теме разговора.

Нойштадт отчаялся найти здесь угнетаемых представителей национальных, религиозных и сексуальных меньшинств и решил хотя бы обнаружить дискриминацию по половому признаку. С этой целью он попросил Зазнобина, который служил гидом и переводчиком, познакомить комиссию со среднестатической семьей. Зазнобил долго чесал затылок, очевидно вспоминая, есть ли такие семьи на Новом Городе, и наконец просиял.

— Это можно. Собственно, в любую семью зайти можно, но вас ведь интересует, чтобы была полная семья: родители, дети, бабка с дедом. Таких немного — стариков и детей пока опасаемся везти сюда, но некоторые все же прилетели.

— А я хотела бы узнать, какими законами регламентируются отношения полов, — добавила мисс Клейн, строго глядя на Зазнобина, — каким образом обеспечиваются права граждан и кем обеспечиваются.

— Э-э… — немного потерялся Иван, — что значит: кем?

— Ну… полиция, комитет социальной защиты, органы опеки, суды…

— А на хрена нам полиция? Да еще суд! Конфликты мы улаживаем полюбовно, да и нет пока конфликтов. Конечно, в перспективе будет и полиция, но пока это без надобности.

Нойштадт и мисс Клейн переглянулись, но промолчали. Поистине, если люди живут в каменном веке, где о таком понятии, как равноправие, не слышали, то о чем с ними можно говорить? Однако поездку в среднестатическую семью все же решили провести.

Таким образом комиссия в полном составе оказалась уже под вечер в поселке с простым и непритязательным названием Пеньки.

Это был даже не поселок, а хутор. Семья Полторашкиных насчитывала восемь человек, вернее, восемь с половиной, потому что Аглая Полторашкина была беременна. Ее муж Евсей, кряжистый немногословный мужик, содержал богатое крестьянское хозяйство — полтораста гектаров пашни, двадцать голов крупного рогатого скота, сорок свиней, куры, овцы и пасека. Мед и воск он сдавал в город, в магазины, гречиху и овощи — в потребкооператив, а еще изредка охотился на местную живность. Двое его детей: Мария и Иван, семи и восьми лет, помогали по хозяйству. Вернее, Манька помогала матери с двумя бабками, а Банька постигал ремесло бортника. Нойштадт, как узнал об этом, поджал губы — налицо была эксплуатация детского труда. Абигайль, когда увидела, как Аглая доит корову, убирает за поросятами и успевает при этом держать в чистоте просторную двухэтажную избу, схватилась за голову. Старики не отставали от молодых — деды дружно распахивали поле под озимые на маленьком тракторе, а бабки были на подхвате — то в огороде копались, то еду готовили.

Помимо Полторашкиных в поселке жили две семьи молодоженов и три брата Крупениных, промышлявших тем же бортничеством и траперством.

Мэтьюз и Джурич уже поняли, что совершили ошибку, согласившись на путешествие в глубинку, и потому принялись убивать время, усевшись на длинной скамейке, тянущейся вдоль всей восточной стены избы. Сальяри ходил за Евсеем, пытаясь взять интервью о тяжелой жизни простого крестьянина. Нойштадт присел на бревно рядом с дедами, у которых выдался перекур, и втолковывал им, насколько выгодно будет потребовать у государства, то есть у губернатора, пенсию и отдыхать весь остаток жизни.

Дед Пантелей, тощий ехидный старик, выбил бейсболку о колено и прищурился.

— Это чего ж, на заднице всю остатнюю жисть сидеть? Так ведь сдохнешь с тоски! Человек жив, пока сила есть, а какая сила будет, если на печке лежать да в потолок плевать?

— Верно, — одобрил дед Макар, круглый, с выдающимся животиком и розовой лысиной.

— Вы свое отработали, господа, — торжественно заявил Нойштадт, — вы отдали долг обществу и государству. Теперь их обязанность позаботиться о вас.

— Был у меня на Двине знакомый бухгалтер, — вспомнил Пантелей, — тоже вот пенсии все дожидался. Дождался, милый. Сидел все на лавочке, пичужек считал. Да через год и помер. С тоски, да от безделья, да оттого, что ритм жизненный потерял — это мне знакомый врач сказал. Нет уж, милый человек, мы уж лучше по-своему: пахать будем, сеять будем. Вечерком водочки по сто пятьдесят, глядишь, и протянем еще годов… дцать.

— Правильно, — подтвердил Макар.

— Э! Старичье! Чего расселись? — рявкнула неожиданно появившаяся бабка Антонина — жена деда Пантелея, женщина дородная, крупная и горластая. — Мы там с Веркой пуп рвем, обед им готовим, а они тут сидят, красавчики, разговоры разговаривают! Поле непахано, забор не починен! А ты, лысый черт, чего уставился?

Дед Макар развел руками:

— Дык я… того…

— Вот я Верке скажу, какой из тебя работник. Она тебе ночью хрен на блюде поднесет, а не любовь свою супружескую проявит.