Величественные Алтари возвышались повсюду. Их укрывал толстый многовековой слой пыли, но даже сквозь ее серый, неживой бархат на скошенных панелях просвечивали редкие, сиротливые огни. Все они были одинакового рубиново-красного цвета.
Потом красные сумерки истончились, пропали, и им на смену выплыл один необъятный зал, в котором концентрическими кругами были расставлены вытянутые, продолговатые саркофаги, покоящиеся на массивных черных постаментах.
В большинстве своем они оказались темны, как ночь, лишь редкие из них просвечивали нежно-голубым сквозь запыленные прозрачные крышки.
Сознание Рогмана приближалось, наплывало на них, и отчего-то ледяной холод ПРЕДЧУВСТВИЯ сжал его сердце…
КТО Я?
Этот вопрос неосознанно бился в пульсе его крови, он пропитал своей горькой безответностью каждую мысль в таинственной глубине мозга, которую принято называть подсознанием. Всю жизнь он жаждал ответа на данный вопрос и отчаянно боялся его получить.
Эргавс ответил на него по-своему и по-своему оказался прав.
Рожденный из Грязи, выродок, исчадие Алтаря.
Мысленный кадр все увеличивался, и сердце в груди спящего Рогмана почти что остановилось. Сквозь пыль, покрывающую выпуклый колпак, явственно проступали контуры лежащего внутри тела.
Будь на нем одежда, Рогман бы усомнился. По крайней мере у него остался бы повод для будущих сомнений. Лазейка к отступлению.
Но нет. Тело под выпуклым колпаком было обнажено, лишь тонкие, змеящиеся по восковой коже проводки прикрывали его кричащую наготу.
Сомнений быть не могло. Тот, кто лежал в освещенном голубым светом саркофаге, в окружении величественных Алтарей, являлся таким же, как Рогман. Человеком его племени. Богом.
Падшим Богом.
…Скрежет зубов разбудил Ушастого. Он открыл глаза, посмотрел на спящего человека, заметил, как кожа обтягивает его внезапно заострившиеся черты, попытался коснуться мыслей блайтера и испуганно отпрянул, даже вздрогнул всем своим маленьким тельцем.
…Рогман видел: существо под прозрачным колпаком мертво. Он не знал, для чего предназначен саркофаг, но пятна проказы, выдающие процессы медленного разложения тканей, не могли обмануть блайтера. Кто бы он ни был, Бог или нет, но смерть оказалась властна над ним.
На смену страху и недоверию накатила волна отчаяния.
Стоило увидеть ЭТО, чтобы полнее осознать собственное одиночество. Ему пытались внушить, показать, кто он? Зачем?!
Ответа на данный вопрос, наверное, не было и у той силы, что заставила его сознание совершить это страшное, с точки зрения Рогмана, путешествие в никуда.
Он больше не хотел этого видеть. Он не желал знать, кто на самом деле породил его.
Однако вырваться из цепких объятий нереального, потустороннего Мира теней оказалось не так просто. Он был, и это по какой-то причине меняло порядок вещей.
Старый, дряхлый Мир чего-то ждал от него. Он умирал, агонизировал, и этот процесс казался необратимым. Да никто и не собирался его менять. Как может двадцатилетний раб изменить окружающую его реальность, которая формировалась на протяжении сотен, а может быть, и тысяч лет? И для чего ему делать это?!
Часть II
За перевалом тьмы
Вороны уже давно перестали кружить над полем. Их пир кончился еще осенью, остатки мяса смыло дождями с обглоданных костей, потом настала пора, и с фиолетовых небес принялся падать тихий первый снежок незаметно подкравшейся зимы…
Прошло время. Зима не может длиться вечно, и снег стаял, хотя по утрам еще стояли морозы. Робкая весенняя поросль пробилась сквозь прошлогодний пожухлый травостой, в свою очередь прикрыв страшную наготу выбеленных черепов, и только отблески утреннего солнца, которое посылало к стылой земле свои ранние, подкрашенные ультрамарином лучи, нет-нет да и пробегали по хрупкому инею, и тогда в седой от изморози траве синеватой искоркой вдруг вспыхивал потускневший глянец на лезвии уже тронутой ржавью боевой секиры, или забрало валяющегося тут же шлема вдруг игриво отражало шальной солнечный луч, словно пустые глазницы хранящегося за ним черепа могли что-то разглядеть в морозных красках начинающегося утра…
Наступал обычный, ничем не примечательный день той ранней весенней поры, когда природа только открывает глаза после зимней спячки, лужи все еще замерзают на ночь, а первая трава рискует погибнуть, не дожив до рассвета…
…Фиолетовое солнце поднялось выше, и его лучи стали теплее. Иней на траве таял, образуя дрожащие капельки росы. Место прошлогодней битвы, расположенное в низине, у предгорий, постепенно укрывал зыбкий туман, поднимавшийся от влажной земли длинными перистыми полосами.
Казалось, что тут уже давно нет никого, кто бы осмысленно двигался среди звонкой, хрустальной тишины: даже вороны, и те улетели, откочевав на юг с первым снегом, и пока что не спешили возвращаться…
Обманчивая тишина висела над усеянным костями полем, пока этим утром ее не нарушило сразу несколько необычных звуков: тихий, царапающий перестук, легкое бряцанье да свистящий выдох какого-то крупного животного…
Одинокий всадник плыл среди полос тумана, будто гротескная, подвешенная в воздухе фигура. Нижнюю его часть скрывала эфемерная завесь идущих от земли испарений – над непроницаемыми для глаза перистыми разводами молочно-белой мглы виднелась лишь вытянутая шея и маленькая голова ездового цефала.[4] Чуть выше мерно покачивался мощный торс всадника, облаченный в металлокевларовый пластинчатый доспех, чьи поперечные полосы так искусно соединялись между собой неприметными стяжками, что броня удивительно мягко обтекала контур могучих плеч шуршащим наслоением уложенных внахлест пластин.
Голова могучего всадника (о его силе, бесспорно, свидетельствовала и ширина плеч, и раскрытый клюв цефала, что явно изнемогал под непомерной ношей) не была в данный момент покрыта шлемом, открывая утренним лучам солнца обветренное лицо, ясные голубые глаза, которые окружала едва приметная сеточка морщин, и косой шрам на лбу, что уходил вверх длинной залысиной, в конце концов исчезая в тронутых проседью волосах незнакомца.
Его шлем болтался сзади, зацепившись за шейное кольцо брони мягким шнурком из сыромятной кожи.
Нужно отдать должное той части экипировки дюжего воина, что оказалась доступна взгляду. Она являлась замечательным образцом оружейного искусства, но особенно это относилось к его головному убору. Шлем был яйцеобразным, его забрало не имело прорезей для глаз, а представляло собой выпуклую дымчатую пластину из материала, похожего на матовое стекло. В то же время этот материал никак не мог быть сродни хрупкому кварцу на шлеме, который сопровождал своего хозяина уже не первый поход, тоже виднелись своего рода шрамы – две длинные вмятины пересекали его гребень, но рубящее оружие, что оставило эти царапины на прочнейшем металлокелавре, не смогло повредить хрупкого на вид дымчатого стекла, на нем два углубления и обрывались, безо всякого намека на дальнейший след.
