— Я признаю, что, наверное, случайно узнал что-то, чего знать не должен, — смиренно сказал я. — Но объясните мне, Ферван, почему сильный майор Шапур, в клетке у которого заперт слабый лейтенант Пушкин, так боится своего пленника? Разве у меня есть хотя бы один шанс из миллиона выбраться с этой планеты в ближайшем будущем? Разве на планете высадились наши? На орбите появился наш флот?
— Гарантирую, что вашего флота на орбите нет и быть не может. Думаю, сейчас последние линкоры Объединенных Наций стянуты к Земле в безнадежной попытке защитить ваши города от бомбардировок…
Ситуация не располагала к обсуждению военных новостей, но я не удержался:
— Ну уж! Можно подумать, Восемьсот Первый парсек вы уже взяли! Не рассказывайте сказки! Какие еще могут быть бомбардировки Земли?!
— Не хотел бы вас расстраивать, Александр… Но, возможно, это поможет вам принять благоразумное решение, и вы попросите нас о милосердной пуле… Три дня назад ваша Столица была полностью уничтожена. Флот Великой Конкордии бомбардировал также Москву, Берлин, Дели. Ваша цивилизация ввергнута в хаос.
— Пропаганда, — отрезал я.
— Не верите? А я ведь регулярно смотрю новости. Правда, местная станция Х-связи не включена в нашу межпланетную визорную сеть. Но записи свежих новостей сегодня ночью были доставлены из космопорта вместе с курьерской почтой. Я видел подлинные съемки. Ваш флот обессилел настолько, что не смог защитить Столицу! У вас хроническая нехватка люксогена! Война близится к концу! Мы стоим на пороге всемирно-исторической победы Великой Конкордии!
«Неужели правда? Неужели?! Тогда вдвойне обидно: мало клонам, что Столицу накрыли, так им еще и лейтенанта Пушкина подавай! Нет уж, назло вам всем жить буду! Назло!»
— Послушайте, Ферван, если в ваших словах есть доля истины, тогда и подавно нет смысла меня убивать. Совсем никакого смысла. Если война закончится вашей победой, я вернусь на разгромленную и сожженную Землю, не так ли? Увиденное и услышанное мной в плену потеряет всякий смысл перед лицом нашей национальной катастрофы!
— Здесь вы правы, — согласился Ферван после секундной заминки.
— А ведь это военное преступление, — сказал я почти весело; в тот миг мне показалось, что капитан колеблется. — Ваш начальник приказал ликвидировать меня, военнопленного. Он преступник, но и вы, выполняя его приказ, становитесь соучастником… А можно ведь поступить по совести! Мы вернемся в лагерь, навестим коменданта и во всем разберемся на месте. Если он будет упорствовать — что ж, пусть убьет меня своими собственными руками. Но вдруг произошла какая-то ужасная ошибка? Или неведомые нам обстоятельства к тому времени изменятся? В любом случае ваша совесть будет чиста!
То ли мой душещипательный этюд был бездарен, то ли и более изощренная «психология» здесь спасовала бы перед элементарной воинской субординацией, но Ферван на середине моей речи преобразился. И снова стал похож не на рефлектирующего хлюпика, а на нормального, понимаете ли, на боевого, товарищи, командира!
Упрямого, жестокого и непреклонного.
— Александр, я дважды переспросил коменданта, правильно ли мною понят его приказ. Ответы были категоричны. Единственная его уступка моей офицерской гордости заключалась в том, что на мое усмотрение была оставлена конкретная форма выполнения приказа. Он не требует, чтобы я привез ему вашу голову или детородный орган. Ему будет достаточно того, что лейтенант Пушкин оставлен на Карнизе. Пусть даже живой и невредимый. Это лишь растянет агонию дня на три-четыре… Последний раз спрашиваю: хотите умереть быстро? Пуля в голову. Мозг рассеется розовым туманом за микросекунду. Боли не будет. Просто для вас выключится свет. И все.
— Вы очень любезны. Но я вынужден отказаться от вашего предложения.
— Благодарю вас. Мои руки останутся чисты.
Ферван, не оглядываясь, быстро зашагал к вертолету. Я стоял на месте как приклеенный.
Он — резко, очень резко — остановился и обернулся ко мне.
— Последний шанс: ДОА. Если вы выразите сейчас свое согласие — я еще раз поговорю с Шапуром, и, думаю, мы все уладим.
— Нет.
— Прощайте.
Запрыгнули в боковую дверь солдаты, Ферван молодцевато вскочил в кабину.
С певучим воем разогнался ротор.
Вертолет свечой пошел вверх.
Мне захотелось помахать ему рукой — по привычке. Вот была бы глупость так глупость!
Положение мое было не просто опасным. Оно было безнадежным. Ферван похоронил меня заживо под открытым небом. Ветер и солнце должны были выполнить работу по полной мумификации моего организма примерно за десять стандартных суток.
Десять — теоретический максимум. Фактически же, с поправкой на особые условия Глагола, моим мучениям предстояло завершиться в ближайшем гравимагнитном осцилляторе.
Если я покину сравнительно безопасный Карниз и попытаюсь отыскать здесь «добрых людей» (выбор которых был небогат: либо злобные манихеи, либо благонравные клонские каратели), мне суждено погибнуть в течение вторых суток. Так гласили моя интуитивные представления о математической статистике. Если же останусь на Карнизе — пять, ну пусть семь суток я протяну.
Но я, русский пилот Александр Пушкин, позывной «Лепаж», эскадрилья И-02 19-го отдельного авиакрыла, сидеть на Карнизе не собирался. Какой смысл затягивать агонию?
Пока мы летели, я не сводил глаз с обзорного экрана. Я запомнил многое, в том числе — примерную конфигурацию аномалий на последнем отрезке полета, от каньона Стикса до Карниза. Первое время мне следует идти строго на север, пока не покажется приметная коническая гора вся в бурых неаппетитных потеках. Ее нужно будет обойти слева, повернув на запад, и тогда большущая плеяда аномалий останется от меня к северо-востоку. После этого я смогу снова взять прежний курс и бесхлопотно топать до самого Стикса.
Что мне это давало?
Честно говоря, ничего.
В каньоне Стикса на многие десятки километров залегала Муть. Чтобы не лезть в слои повышенного давления и не испытывать судьбу, переплывая серые воды Стикса, мне требовалось подняться вверх параллельно каньону еще километров на сорок. После этого…
Ох, после этого я мог на свой страх и риск попить из Стикса водички. Там, в верхнем течении, по крайней мере не было Мути.
Ну а после… А после — либо от этой водички умереть (вариант «Ферван не солгал»), либо приободриться и идти дальше (вариант «Солгал») по направлению к лагерю.
Лучшего плана не было, кроме как на своих двоих повторить маршрут вертолета. Подобный подвиг казался невозможным, а потому мне оставалось лишь молиться и надеяться. А после, уже перед турникетом лагеря, молиться с утроенным рвением, чтобы охрана не открыла огонь. На глазах у сотни наших пленных — не должна бы…
