— Свисти, — сказала Свон. — Я тоже умею.
— Правда?
— Да, я же говорила. Но сначала ты. Можешь Бетховена, которого мы слышали на концерте?
— Да. Но всего несколько тем.
— Давай.
В молодости Варама был период, когда он каждое утро начинал с «Героической», потрясающей Третьей симфонии, знаменовавшей новую эру в музыке и вообще в человеческой душе; Бетховен написал ее, когда узнал, что глохнет. Варам просвистел две ноты, с которых начиналась первая часть, а потом главную тему — в темпе, соответствующем ходьбе. Почему-то это оказалось совсем нетрудно. Насвистывая, он всякий момент сомневался, что помнит пассаж до конца, но неуклонно следовали новые ноты, и исполнение продолжалось — вполне удовлетворительное. Где-то в нем все это хранилось. Длинные, сложные темы этой последовательности гладко переходили одна в другую, подчиняясь безупречной логике мышления Бетховена. Последовательность слагали одна волнующая тема за другой. Большинство пассажей требовали контрапунктов и полифонии, и он переходил от одной оркестровой части к другой, руководствуясь тем, что казалось ему лейтмотивом. Но надо сказать, что даже при считанных неумело насвистываемых темах в туннеле было ощутимо величие музыки Бетховена. Трое солнцеходов вернулись, словно чтобы послушать. Закончив первую часть, Варам обнаружил, что остальные части приходят к нему так же легко, и в целом на исполнение всей симфонии у него ушло почти те же сорок минут, что у оркестра. Большие вариации финала были такими трогательными, что Вараму едва хватало дыхания для их исполнения.
— Замечательно, — сказала Свон, когда он умолк. — Очень хорошо. Какие мелодии! Боже. Давай еще. Можешь?
Варам рассмеялся. Потом задумался.
— Ну, думаю, могу Четвертую, Пятую, Шестую, Седьмую и Девятую. И еще, пожалуй, кое-что из квартетов и сонат. Но, боюсь, почти в каждой где-нибудь собьюсь. Разве только последние квартеты… Вся жизнь у меня прошла под них. Надо попробовать, посмотрим, что получится.
— Как ты можешь столько помнить?
— Я их очень много слушал.
— Это безумие. Но все равно, попробуй Четвертую. Можешь по порядку.
— Позже, пожалуйста. Нужно отдохнуть. Губы отваливаются. Чувствую, они стали вдвое толще. Сейчас они как две старые прокладки.
Свон рассмеялась и отстала от него. Однако час спустя вернулась к теме, и ее слова звучали так, будто она очень расстроится, если он не согласится.
— Ну ладно, но ты меня поддержи, — сказал он.
— Я не знаю мелодии. Не помню, что эти люди играли на концерте.
— Неважно, — сказал Варам. — Просто насвистывай. Ты сказала, что умеешь.
— Да, но вот так.
И она немного посвистела: великолепная мелодия, точно как у какой-нибудь певчей птицы.
— Ого, точь-в-точь птица, — сказал он. — Скользящие глиссандо, и… ну, не знаю, что это, но очень похоже на птицу.
— Верно. Во мне есть немного полипов жаворонка.
— Ты хочешь сказать… в мозгу? Птичий мозг поместили в твой?
— Да. Alauda arvensis[41]. А также немного Sylvia borin[42], садовой певчей птицы. Но ты ведь знаешь, что птичий мозг организован совсем не так, как мозг млекопитающих?
— Нет, не знаю.
— Мне казалось, это все знают. Архитектура квантового компьютера частично основана на птичьем мозге, и эта проблема много обсуждалась.
— Я не знал.
— В общем, мышление млекопитающих совершается в слоях клеток по всей коре головного мозга, а птичье мышление — в группах клеток, распределенных, как гроздья винограда.
— Не знал.
— Поэтому можно взять твою стволовую клетку, ввести в нее узел ДНК, отвечающий за песни жаворонка, ввести эту клетку через нос в мозг, и в лимбической системе возникнет группа клеток. Когда начинаешь свистеть, эта группа клеток вливается в твою существующую музыкальную сеть. Все это очень старые участки. Они вообще похожи на участки птичьего мозга. Новые группы клеток поддерживают их, и ты свистишь.
— Ты это сделала?
— Да.
— И каково это?
Вместо ответа она засвистела. В туннеле одно текучее глиссандо сменялось другим; теперь под землей с ними были певчие птицы.
— Поразительно, — сказал Варам. — Не знал, что ты так можешь. Это ты должна насвистывать, а не я.
— Не возражаешь?
— Напротив.
И вот она принялась насвистывать на ходу и свистела иногда весь час между перерывами на отдых. В ее свисте было множество фаз и фраз, и Вараму казалось, что поет множество птиц, а не только две разновидности. Но он не знал наверняка, и ему пришло в голову, что Свон может быть так же вокально ограничена, как эти две птицы, и он слышит просто варианты пения одних и тех же настоящих певчих птиц. Великолепная музыка! Временами чуть-чуть похоже на Дебюсси и, конечно, на нарочитые подражания Мессиана птицам, но свист Свон был с большими вариациями, с большим числом повторов, с бесконечными взаимозаменами фигур; часто возникали одинаковые настойчивые упрямые трели, которые буквально терзали слух и иногда злили.
Когда она смолкла, он смог припомнить некоторые ее трели. Конечно, поют киты, но первыми музыкантами были птицы. Если только у динозавров не было своей музыки. Он припоминил про большую полость в черепе гадрозавра — ее наличие могли объяснить только одним: это средство издавать звуки. Интересно было бы представить себе их. Он даже немного погудел, пробуя, как резонирует звук в его широкой груди.
— Так кто свистел, птица или ты? — спросил он, когда Свон сделала паузу.
— Мы одно, — ответила она.
Немного погодя она сказала:
— Любимый скворец Моцарта однажды переделал написанную им музыкальную фразу. Когда композитор сыграл фрагмент на пианино, птица спела его, но заменила все высокие звуки на низкие. Моцарт записал это происшествие на полях партитуры. «Прекрасно!» — написал он. Когда птица умерла, он пел на ее похоронах и прочел стихотворение. А следующая композиция, которую издатель назвал «Музыкальная шутка», поразительно напоминала пение скворца.
— Отлично, — сказал Варам. — Птицы всегда кажутся мне разумными.
— Но не голуби, — сказала она. И мрачно добавила: — Можно иметь либо высокий специфический интеллект, либо высокий общий интеллект, но то и другое сразу невозможно.
Варам не знал, что на это ответить: Свон неожиданно помрачнела.
— Что ж, — сказал он, — мы редко свистим вместе.
— А должны оба?
— Что?
— Неважно. Ладно.
И вот он вернулся к «Героической», а она подсвистывала — в птичьем контрапункте или подхватывая мелодии. Ее темы вливались в его темы как внутренние каденции или джазовые импровизации, а в редкие героические моменты музыки Бетховена ее партия становилась яростным вмешательством, словно дерзость Бетховена доводила птицу в ней до безумия.
