На этот счет мнения расходятся. Да, многие недооценивали Джона Буна — Чалмерс сам так ошибался множество раз. Ему в голову пришел образ: Джон в Белом доме, порозовевший от увещеваний, с непослушными, отчаянно колышущимися светлыми волосами, солнечный свет струится в окна Овального кабинета и освещает Джона, машущего руками, расхаживающего по комнате и безудержно тараторящего, тогда как президент кивает, а советники внимательно наблюдают за Буном, думая, как бы выгоднее использовать эту искрящуюся харизму. О, они были так пылки в те дни, Чалмерс и Бун: Фрэнк полон идей, а Джон солировал, и их было не остановить. Для этого пришлось бы сбросить их мчащийся экспресс задора и напора с уже накатанных рельсов, не меньше.
Между ботинками возникло отражение Селима аль-Хаиля.
— Это правда? — требовательно спросил он.
— Что правда? — раздраженно произнес Фрэнк.
— Что Бун против арабов.
— А ты как думаешь?
— Это он приложил руку к тому, чтобы на Фобосе запретили строить мечеть?
— Он влиятельный человек.
Молодой саудовец скривился.
— Самый влиятельный человек на Марте — и ему все мало! Он хочет быть королем!
Селим сжал кулак и ударил им о вторую руку. Он был стройнее других арабов. С маленьким подбородком, усы скрывали небольшой рот, он немного походил на кролика с заметно острыми зубами.
— Договор скоро продлят, — сказал Фрэнк. — И коалиция Буна меня в упор не видит. — Он заскрежетал зубами. — Не знаю, что они собираются делать, но сегодня я это выясню. Хотя ты и так можешь себе представить, что у них на уме. Конечно, это все западные предрассудки. Он может препятствовать продлению договора, если в нем не окажется гарантии, что все поселения будут основывать только те, кто подписал его изначально. — Селим содрогнулся, а Фрэнк продолжил давить: — Именно этого он хочет, и, вероятно, ему по силам этого добиться, потому что благодаря своей новой коалиции он стал влиятельнее, чем когда-либо. Это может означать, что поселениям неподписантов будет положен конец. Вы станете приглашенными учеными. Или же вас отправят обратно.
Лицо Селима, отраженное в окне, походило на маску, изображающую ярость.
— Баттал, баттал, — бормотал он.
Его руки извивались, будто вышли из-под контроля, и он бубнил то о Коране или Камю, то о Персеполисе или Павлиньем троне — знакомые слова были лихорадочно разбросаны среди бессмыслицы. Пустой лепет.
— Разговоры ничего не значат, — строго сказал Чалмерс. — Когда доходит до дела, играют роль только сами действия.
В ответ на это молодой араб умолк.
— Я не могу быть уверен, — наконец произнес он.
Фрэнк ткнул его в предплечье, заметив, что Селима охватила нервная дрожь.
— Мы говорим о твоем народе. Мы говорим об этой планете.
Рот Селима исчез под усами. Чуть погодя, он сказал:
— Действительно так.
Фрэнк ничего не ответил. Они вместе смотрели в окна, будто оценивая ботинки.
Наконец Фрэнк поднял руку.
— Я еще раз поговорю с Буном, — тихо сказал он. — Сегодня. Завтра он отбывает. Я постараюсь поговорить с ним, вразумить его. Хотя и сомневаюсь, что это поможет. Еще ни разу не помогало. Но я попробую. После этого… нам надо будет встретиться.
— Хорошо.
— Значит, в парке, на самой южной тропе. Около одиннадцати.
Селим кивнул.
Чалмерс пронзил его взглядом.
— Разговоры ничего не значат, — отрывисто бросил он и зашагал прочь.
На следующем бульваре Чалмерс набрел на людей, толпившихся снаружи баров и палаток, где продавались кускус[3] и братвурст[4]. Арабы и швейцарцы. Казалось, это было странное сочетание, но они хорошо ладили между собой.
Этим вечером некоторые швейцарцы раздавали маски у дверей своих заведений. Судя по всему, они отмечали stadtfest, что-то вроде Марди Гра[5], или, как они его называли, Fassnacht, с масками, музыкой и всевозможными перевоплощениями — прямо как в дикие февральские ночи в Базеле, Цюрихе или Люцерне… Фрэнк невольно присоединился к очереди.
— Всякий глубокий ум нуждается в маске[6], — заметил он двум девушкам, которые стояли перед ним.
Те вежливо кивнули и продолжили свою беседу на гортанном швейцарском диалекте, который никогда не был как следует описан, но играл роль шифра, непонятного даже для немцев. Швейцарцы представляли собой еще одну непостижимую культуру — которая кое в чем была даже похлеще арабской. «Так вот в чем дело, — подумал Фрэнк, — они так хорошо уживались, потому что и те и другие были настолько замкнуты, что никогда не имели настоящих контактов». Он рассмеялся в голос, когда ему выдали маску — черное лицо, усеянное красными самоцветами. Он надел ее.
Вниз по бульвару вилась цепочка ряженых гуляк — пьяных, развязных, едва владевших собой. На перекрестке располагалась небольшая площадь, где фонтан струился солнечного цвета водами. Рядом музыканты выстукивали на стальных барабанах мелодию в стиле калипсо[7]. Люди собирались вокруг, танцевали или прыгали в такт низкого бонга или бас-барабана. В ста метрах над ними сквозь отверстие в шатре на площадь вливался студеный воздух — в нем попадались даже мелкие снежные хлопья, сверкавшие на свету, будто стружка или слюда. Под самым шатром взрывались фейерверки, и хлопья перемешивались с яркими искрами.
Закат всегда казался ему тем временем дня, когда становится наиболее заметно, что они на чужой планете. Что-то в этом косом красном свете было решительно неверным, переворачивало ожидания, заложенные в разум миллионы лет назад. Сегодняшний вечер явил собой особенно броский и тревожный пример данного феномена. Фрэнк бродил в этом закатном свете, возвращаясь к городской стене. Ровный юг города загромождало истинно марсианское обилие камней, за каждым из которых тянулась длинная черная тень. Дойдя до бетонной арки южных ворот, он остановился. Никого. На время подобных праздников ворота запирали, чтобы пьяные не выходили и не калечились. Но Фрэнк получил утром в пожарной охране экстренный код и теперь, убедившись, что никто за ним не следит, набрал его и поспешил открыть замок. Надев прогулочный костюм, ботинки и скафандр, вышел через среднюю, а затем и внешнюю дверь.
Снаружи, как всегда, стоял жуткий холод, и ромбовидный узор подогревателя его костюма чуть ли не обжигал сквозь одежду. Он с хрустом ступал сначала по бетону, потом по твердой корке. Рыхлый песок уносило ветром на восток.
Он хмуро огляделся вокруг. Повсюду одни скалы. Будто планете довелось вынести миллиарды ударов кувалдой. А метеориты все падали. Однажды какой-нибудь город примет удар на себя. Оглянувшись, он посмотрел назад. Казалось, там в сумерках сиял аквариум. Не будет никакого предупреждения, но все вдруг рассыплется на части — стены, машины, деревья, тела. Ацтеки верили, что конец света настанет по одной из четырех причин: землетрясение, пожар, наводнение или ягуары, падающие с неба. Пожара здесь не могло случиться. «Как и землетрясения или наводнения», — подумал он. Оставались только «ягуары».
