– Вы думаете, – спросил я осторожно, – я действительно... ну... под влиянием сагона?
Дэцин покачал головой.
– Нет, Ландзо. Ты не под контролем. Мне доводилось видеть... – он умолк. И заговорил снова.
– Возвращайся к себе. Номер мы сегодня удалим. Ты можешь быть спокоен, Ландзо, ни один сагон тебя не достанет. Однако запомни – если хочешь жить дальше, вообще жить, ты должен стать квиринцем. Тебе не вернуться назад. Никогда. Ты не будешь больше общинником.
Дэцин замолчал и после этого заговорил на линкосе.
– Не думай ни о каких сагонах. Тебе нужно теперь учиться. Ты учишься? Это хорошо. Тебе нужно выбрать профессию, учиться, работать. Найти здесь друзей, это нетрудно. Здесь много хороших людей. Тебе никакая опасность не угрожает. Ты свободный человек, Ландзо. Я знаю, что это тяжело. Но это только поначалу. Все у тебя будет хорошо. Ты понял?
Я смотрел спокойно, как Ингор накладывает мазь, как инфильтрат проникает в кожу, делая ее совершенно чужой, нечувствительной. Ингор взрезал кожу вокруг номерных насечек, тампоном обтер кровь. К крови я отношусь совершенно спокойно. Но когда разрез стал углубляться – не выдержал, отвернулся. Сдирание кожи ощущалось как легкая щекотка, я едва подавлял желание захихикать. Затем я посмотрел на свое запястье – Ингор натянул на рану «псевдокожу» – полупрозрачную пленку, вроде бычьего пузыря на вид, она при ожогах здорово помогает. «Кожу» по краям закрепил белым клейким веществом. Оно отпадет через день, когда «кожа» прирастет, а под ней будет без помех и инфицирования расти новая, собственная. Уже без всяких насечек.
Еще хуже стало.
И не объяснишь это никому. Дэцин, с глазами светлыми и холодными, как у Цхарна, это бы понял. Наверное... но он не из тех людей, с кем хочется делиться переживаниями.
А остальные... да, хорошие люди, милые люди. Очень даже добрые и вежливые. По крайней мере, пока с ними близко не сойдешься. А как сойтись с ними ближе? Ведь они совсем, совсем чужие. Они не понимают ничего.
Днем – еще ничего. Занимаешься по программе, гуляешь, читаешь что-нибудь. А вот как рассказать про вечера, про одинокие вечера? Когда стискиваешь зубы, чтобы не выть от тоски. Сжимаешь в кулак сердце, забираешься под одеяло и принимаешь все меры, чтобы заснуть поскорее. Чтобы дотянуть до утра. А заснуть уже не удается.
К хорошему привыкают быстро. Вот и я уже привык к сытости. К покою. К удобствам привык. Это уже само по себе не радует. А вот то, что не с кем поговорить... тоскливо...
Вскоре я понял, что горячий цергинский ву – не такой уж хороший напиток. Если взять обыкновенный ром... во всяком случае, заснуть можно быстро. Так я его поначалу и использовал – как снотворное.
Наверное, надо было рассказать Ингору обо всем. Ведь я продолжал ходить на процедуры. Но мне тогда даже и в голову не приходило пожаловаться на тоску, на душевное состояние. Кому какое дело до твоего душевного состояния... И кто может в таком случае помочь?
Ранка на руке затянулась за три дня. Даже странно было смотреть на чистое, без номера, запястье. И шрам от ранения тоже почти исчез. И даже старые следы на плечах, на боку стали незаметны. Вскоре я перестал ходить в больницу.
Не потому, что не надо было. Нет, я должен был продолжать принимать капсулы и делать упражнения – мой организм еще не пришел в норму, по словам Ингора. Мне просто стало стыдно...
Упражнения я не делал. Ощущение бессмысленности чего бы то ни было, любых действий, становилось все сильнее. К тому же по утрам сильно болела голова. Безусловно, на Квирине есть хорошие лекарства от головной боли... но ведь это же надо в аптеку обращаться или к врачу. А зачем, когда можно просто выпить еще стаканчик.
Иногда я спохватывался – надо же учиться... через год, теперь уже меньше, мне перестанут платить деньги. Я должен буду куда-то устроиться. Надо минимум сдавать. Успею... возражал ленивый внутренний голос. Я лихорадочно нацеплял мнемообруч, повторял несколько уроков. Потом мне снова надоедало.
Днем я выбирался из квартиры, как медведь из берлоги. Только старался теперь держаться подальше от людей. Я уходил за город, бродил по лесу или вдоль берега моря. Лес не очень напоминал наш, лервенский, но все же это успокаивало как-то. Шум листвы, сетчатые солнечные пятна, склоненные над полянками верхушки сосен, запах трав.
Но бродя, я постепенно начинал «созревать» для новой выпивки. Я уже представлял себе тяжесть бокала в руке, вкушал аромат... Белый ром казался мне необыкновенно вкусным (пока не попробуешь...)
Гадость это – белый ром. Спирт и еще какая-то горечь невероятная. Страшная гадость. И обжигает глотку. Мы никогда не пили в Лервене. Нам и сенки вполне хватало. От сенки на душе радостно, все беды проходят, начинаешь любить окружающих. А ром этот – одна тяжесть, слепая, беспросветная, похожая на медленное самоубийство. И наконец впадаешь даже не в сон – в забытье. Без галлюцинаций, без иллюзий, просто временное небытие. И вот это небытие – основная цель выпивки, забота и задача всего дня.
Стыдно. Все время невыносимо стыдно. Все люди вокруг – такие правильные, доброжелательные, хорошие. Такие труженики, чистенькие, приветливые. Создали такой красивый, прямо идеальный мир.
А ты – грязная (я даже в ванне перестал купаться – не до того), ленивая свинья... только и умеешь, что лежать на диване и сосать свое пойло. Тебе все дали – красивый дом, деньги, жратву, образование вот дают... а ты...
Стыдно. Не знаешь, куда глаза девать. Ведь все понимаешь про себя – а изменить не можешь. Не могу я от этого отказаться.
И злость появляется. Злишься на всех людей вокруг. Не то, что наружу нос не высовываешь, это и от стыда понятно. Но даже фильмы не можешь смотреть, противно. Сволочи... красивенькие, чистенькие, умные. Убил бы всех. Правильно нас учили... А может, мне тут диверсию организовать? И сделал бы точно что-нибудь, только встать с дивана невозможно.
Потом утихает злость эта, беспричинная, необъяснимая... безысходность появляется, тоска. Что мне за дело до их чистоты и красоты, до их учебы и работы. У меня нет никого. Никого ведь нет! Друзей моих нет больше, братьев. И даже нет человека рядом, который бы понимал, что такое Община... с которым все можно было бы обсудить, повспоминать. Мне кажется, попадись мне даже Кабу сейчас, даже Зай-Зай – мы бы с ними были как братья. В этом чистом, красивом, чужом и холодном мире.
И тогда кто-то будто трогает тебя за плечо. «Эй, Ланс! Все же хорошо, что ты?» И хочется плакать от этого прикосновения – будто это Таро или Арни. И вдруг понимаешь, что не злость это, и не стыд, и не тоска, а просто раны болят. Ведь это снаружи Ингор залечил мне все раны, даже рубцы (остались только те сагонские точки, да они сами, может, сойдут потом). А изнутри душа точно так же изрезана, измучена, только душу никто тебе вылечить не может.
