Ангутара Никая
Сукхамала сутта
(Пер. с английского Д. Ивахненко по пер. с пали Т. Бхикху)
Перевитые венами руки покоились вдоль тела. Продолжением вен поднимались разновеликие трубочки и разноцветные провода.
По ним что-то двигалось, подавалось, или, наоборот, извлекалось из организма.
Пуповины трубок соединяли тело с маткой нависающей над ним, окружающей его установки. На многочисленных экранах прыгали столбики, бегали неутомимые точки, мерно дышали разноцветные графики, истерично чертилась изломанная кривая.
Попирая природу, пуповина выходила из тела старика.
Почти мумии.
Дряблая грудная клетка, выглядывающая из-под белоснежного одеяла, усеяна прыщами разноформенных датчиков. Над ней тонкая шея с торчащей горой кадыка и череп, именно череп по недосмотру, или капризом природы, обтянутый пленкой пергаментной кожи. Лишь глаза - большие, темные, словно бездонные колодцы, даже в таком состоянии владельца, сохранившие прежнюю красоту, силу, сияющими антрацитами горели среди царства общего тлена.
- Вы знаете, кто я?
Голос у мумии был тихий, но отнюдь не немощный. Глядя на обладателя, ожидалось иное.
Эммануил склонил голову.
- Знаю, мистер Гайдуковский.
Ни к месту вспомнилась затасканная киношная сцена: Герой сидит дома, на пороге появляется незнакомец в черном: “Вы знаете, кто я?”
Вопрос был неуместен, Эммануил не дома, его привезли, и он, конечно же, знал, куда ехал.
Брайен Гайдуковский - один из самых, если не самый, богатый человек в мире.
Запищал датчик. Тут же, словно из воздуха, соткалась сиделка. Статная женщина неопределенного возраста в голубой с белым униформе. Опытные руки подкрутили краник, по одной из трубочек в тело полилась ядовито-желтая жидкость.
Мумия подождала, пока сиделка исчезнет.
Ждал и Эммануил.
- Я дам вам денег, - без предисловия произнес Гайдуковский, - много денег. Достаточно, чтобы вы построили свой чертов Ковчег.
Эммануил поморщился. Ковчегом звездолет обозвали журналисты. Ему не очень нравилось претенциозное название.
- Первое условие - мой младший внук полетит с вами.
Неужели вот так просто - мечты, бессонные ночи, долго вынашиваемые планы, и “я дам вам денег”.
- Остальных внуков, да и сына я уже упустил.
Эммануил судорожно соображал, что сказать, как отблагодарить...
- Спасибо, мистер Гайдуковский.
- Мне понравилось ваше выступление, - старик словно не слышал его. - За свою жизнь я встречал немало пустозвонов, я научился разбираться в людях, при моем образе жизни это необходимо. То, что вы говорили, что делаете - мои люди навели справки - все правильно. Я вам верю. Но не дай бог, - красивые глаза блеснули дьявольским блеском. Наверняка, в лучшие годы этот взгляд останавливал стихийные бедствия, - не дай бог тебе разочаровать меня!
Глаза потухли, одна из трубок протолкнула в тело порцию бурой жижи.
Деньги! Построить Ковчег! Решение всех проблем! Это было слишком хорошо, слишком волшебно, чтобы быть правдой. Словно в сказках. В прямом смысле - Deus ex machina.
- Мистер Гайдуковский, - проклятая совесть не даст насладиться праздником сбывшегося желания, - дело в том... на Ковчеге могут лететь только добровольцы. Насколько я понимаю, у внука имеются родители - отец, мать, и они вряд ли согласятся...
Худая рука вяло махнула.
- Об этом не беспокойтесь. Пригрожу лишить наследства... деньги и все что дают деньги, они любят гораздо больше детей.
- А ваш внук, захочет ли он сам...
- Внук еще слишком мал и не способен самостоятельно принимать адекватные решения. Ребенку везде хорошо, когда имеются новые игрушки и есть с кем резвиться. В конце концов, найдете ему приемных родителей, думаю, на Ковчеге отыщется не одна дюжина добровольцев. В этом вопросе, я всецело полагаюсь на вас. Второе условие - я хочу, чтобы он носил мою фамилию, мальчик должен знать свои корни, откуда он.
- Сознаете ли вы, мистер Гайдуковский, что никогда более не увидите внука. Как я понял, он вам небезразличен, и...
Мумия затряслась, Эммануил не сразу сообразил, что старик смеется.
- А сознаете ли вы, мистер, что в скором, очень скором времени, я больше ничего и никогда не увижу. Именно потому, что не безразличен, я отдаю его вам.
- Не знаю что сказать, я постараюсь оправдать доверие.
- Ничего говорить, во всяком случае мне, не надо. Ступайте, я отдам необходимые распоряжения.
- Хорошо, мы сможем приступить к возведению...
- Вы, как я вижу, человек хороший, совестливый, однако, не ошибусь, если предположу, в деловых вопросах вы не очень сведущи. Вы даже не успеете начать, как тут же набежит куча всяких комиссий и проходимцев из различных ведомств. Я сам постою ваш корабль, не волнуйтесь, сможете вмешиваться и в проектирование, и в строительство. Не хочу, чтобы даже цент достался этим стервятникам.
И еще раз - не дай вам бог разочаровать меня.
***
Оставил он нас.
Вознесся к звездам.
И наполнились скорбью сердца.
И наполнились растерянностью умы,
И плач разнесся ярусами Ковчега.
Плакали текстильщики и аграрии, плакали пластмасники и металлурги, пищевики и химики, гуманитарии и портные, обслуга и медики, техники и животноводы.
Плакали жены и суровые мужья, малые дети и убеленные сединами старики, главы цехов и рядовые члены.
Плач и скорбь.
Летопись Исхода
Глава 2. часть 1.
Холодные говяжьи языки томились в собственном соку в ожидании звездного, он же – последнего часа. Красная, как после бани, малина исходила сахарным соком. Густая наливка источала наинежнейший аромат забродивших слив.
Желудки, посредством носа и глаз, осягая объем работ, гудели разогреваемыми моторами, и сок – тот самый вредный сок, если верить лекции брата Стеценко обильно кропил бурчащие утробы.
Или старосты не слышали преисполненную вековой мудрости речь медика? Вредно, ой вредно глазеть на пищу, не вкушая ее.
Ягодицы нетерпеливо совались по истертым тысячами сований скамьям.
Последними, как всегда, явились техники.
И гул недовольства на краткий миг заглушил животную кантату.
Однако техникам на общее недовольство, как и на животы, было плевать. Сохраняя важность молчания, неся достоинство, словно девица невинность, они сосредоточенно рассаживались по скамьям.
Человек скроен по единой мерке. Выказывая родство душ, животы синекожих, призывными голосами вплелись в общий голодный вой.
Животам было невдомек, они видели пищу и хотели ее, как молодой бычок желает телку, как сорванцы-дети желают запретной, но такой сладкой малины с селекционного участка. Тем более – все в сборе.
Животам было невдомек, и они блеяли, просили, иногда требовали положенного.
Члены цеха обслуги не скоро понесут, сгибаясь под тяжестью, кастрюли с парующим содержимым. Что припасли на сегодня? Каша? Картошка? И жирная, темная, словно растопленный шоколад подливка не скоро окропит проваренные дары полей. И мясо, благоуханное, словно невеста мясо не покажет оголенные бока гурманам-женихам.
Да, пришли все, но в субботний день Благодарения общей трапезе предшествует речь.
На возвышение, в аккурат под люком утилизатора, неизменно прямой, что редкость при таком росте и худобе, и неизменно насупленный забрался текстильщик Сонаролла.
Колючие глаза из-под сдвинутых бровей обвели толпу.
Многие животы, замолкнув на полуслове, подавили призывную песнь.
- Восславим его, того, кто вырвал нас – недостойных из мрака греха. Восславим того, кто начертал путь и сделал первый шаг. Восславим того, кто взял нас в попутчики! – хриплый, но зычный голос проникал в уши и умы, понукал понимать и отвечать.
- Восславим! – затянул неровный хор голодной паствы.
- Восславим того, кто построил сей дом!
- Восславим!
- И отправил его к звездам!
- Восславим!
Сонаролла умел говорить, не кричать недорезанной скотиной, как это делал глава цеха пищевиков Джованни Гварди и не мямлить себе под нос, скрипя челюстями, как архивариус Линкольн, а говорить – размеренно, слаженно. Затрагивая что-то внутри, да так, что даже недовольные желудки заслушивались, на время забывая о насущном.
- … и оставил нам заповеди!
- Заповеди.
- По которым мы живем!
- Живем.
- Не убивай!
- Не убивай.
- Не лги.
- Не лги.
- Не кради.
- Не кради.
- Не прелюбодействуй…
