Душа тут же запела.
– Разрешите идти?
– Ступайте, курсант. До отбоя времени достаточно. Личный час…
Кирилл отдал прапору честь и ринулся в сторону санблока. Дрожа от возбуждения, ворвался в раздевалку душевой, скинул одежду и, сжимая в потной ладони «шайбу», влетел в кабинку туалета. Пальцы тряслись так, что он едва не выронил гладкий кругляш. Даже на сердце похолодело – удар о пол означал бы, что два десятка кредов выброшены на ветер… Впрочем, причем тут креды? Мечта дороже денег, а несбывшаяся мечта дороже любых денег! А сбывшаяся… Сейчас… сейчас, обрезок… Запереть дверь кабинки… И воткнуть хоботок «шайбы» в штек над правым ухом…
– Как же долго я тебя ждала, мой сладкий!
Голос звонкий, любящий и ласковый…
А вокруг уже не было покрытых белой глазированной плиткой стенок туалетной кабинки. И толчка с подмывалом – тоже не было.
Вокруг был оклеенный фиолетовыми обоями будуар и мягкая белоснежная перина. И неяркий свет торшера в углу. И грива черных шелковых волос. И черное же полупрозрачное белье на белой упругой плоти.
Кирилл утробно рыкнул, повалил жаркое упругое тело на мягкое ложе и, разодрав бархатистый на ощупь бюстгальтер, коснулся дрожащими губами коричневого соска, растущего на глазах, твердеющего. И впился в него, как клещ…
Час личного времени – это очень, очень, очень много, когда нечего делать. И слишком мало, когда имеется любимое занятие!
Мама Ната была полной противоположностью Стерве Зине. Нет, пожалуй, не просто противоположностью – она словно родилась в другом мире. Там, где Зина брала окриком и давлением, Нате достаточно было просьбы и негромкого голоса. Разница в характерах воспитательниц много лет удивляла Кирилла. Он не понимал, как в одном доме могут жить настолько разные женщины. Для мальчишки воспитательницы казались частью приюта, плоть от плоти его, и разумеется они должны быть похожи друг на друга. Как были похожи сестры Бареевы, близняшки, появившиеся в приюте после Кирилла, но уже через год забранные оттуда матерью. Как же им завидовал Кирилл! Даже когда узнал, что женщина, с которой уехали сестры, на самом деле вовсе не родная их мать, а приемная.
Зина и Ната хоть и назывались мамами, но ими не были. И Кирилл никогда не забывал об этом. Много позже он понял, что Стерва Зина пыталась играть для детей роль отца. Зачем ей это было надо, так для Кирилла и осталось неясным. То ли такова была ее натура, то ли она просто пыталась хоть в какой-то степени давать детям мужское воспитание. Наверное, она была не слишком умна. Потому что ей и в голову не приходило, что на самом деле мужское воспитание давал приютским крысенышам Доктор Айболит. И по большому счету не имело значения, что общался он с детьми не каждый день и не часами. Просто от Айболита исходило нечто такое, чего никогда не исходило от Мамы Зины. Она могла сколько угодно ругаться и наказывать, но ей было очень далеко до Доктора Айболита. Даже оплеухи, которые она порой раздавала, не превращали ее в отца. И тем не менее она очень отличалась от Мамы Наты. Кирилл иногда просто поражался, насколько могут быть разными две ровесницы, родившиеся в одном городе и, судя по их рассказам, жившие в одном районе и учившиеся в одном классе, а потом в одном педагогическом училище. Поражался Кирилл до тех пор, пока вдруг не понял, что вообще все женщины разные. Нет, ни ростом, цветом волос или хриплостью либо певучестью голоса. То есть, и этим – тоже. Но главное – отношением к окружающим, друг к другу, к нему, Кириллу. И девчонки в приюте были разные. Одни – как Милка Рубиловская – в ответ на то, что ты дернул их за косичку, начинали плакать и бежали ябедничать к мамам. Другие – как Ритка Поспелова – изо всех своих вшивеньких силенок пытались дать сдачи, рыча и кусаясь. И даже если ты с нею в конце концов справлялся, потому что силенок у нее не оставалось, царапины еще долго украшали физиономию обидчика.
Как-то, в очередной раз схватившись с Риткой не на жизнь, а на смерть, повалив ее и притиснув к полу, он, пыхтя и выкручивая девчоночью руку, вдруг понял, что Ритка, при всем ее умении драться, отличается от него гораздо больше, чем он думал. Нет, конечно, приютские дети рано узнают, чем девочки отличаются от мальчиков, но это отличие до поры до времени если и вызывает интерес, то чисто познавательный. И воспринимается как нечто совершенно привычное – как солнце на небе, как скрипящая дверь в кладовке, как тепло, исходящее от Мамы Наты, когда сидишь у нее на коленях…
Но тут Кирилл почувствовал, что в этом отличии есть нечто ранее совершенно неведомое, для объяснения чего и слов-то сразу не подберешь. А может, их и нет вовсе, этих слов…
Потрясенный этим открытием, он перестал выкручивать Ритке руку, и она одним махом могла расцарапать ему всю физиономию. Однако не расцарапала. Судя по всему. Она тоже почувствовала его открытие и то, что открытие это связано с нею, потому что вдруг замерла под ним и только бурное дыхание, с которым она не могла справиться, напоминало о том, что эти двое только что бились друг с другом не на жизнь, а на смерть.
И Кирилл, сам не понимая зачем, вдруг коснулся губами ее рта.
– Дурак, – прошептала она полуудивленно-полуиспуганно. – Я Маме Зине скажу.
Он вовсе не испугался, что она наябедничает; просто полученные ощущения были настолько новы, что он должен был прежде осознать, что с ним произошло. Да и с нею, Риткой, – тоже. Потому что если бы с нею ничего не произошло, она бы расцарапала ему лицо, а не затаилась мышкой. Та, старая Ритка никогда бы не отказалась от такого удовольствия – пустить кровь сопернику.
Ничего она Стерве Зине не сказала, ни в тот день, ни позже. И Маме Нате – тоже. Кирилл не знал этого наверняка, но почему-то был абсолютно уверен в ее молчании. Это было что-то вроде тайны, о которой знали только они двое и не должен был знать никто третий. Ни Мама Ната, ни Стерва Зина, ни Милка Рубиловская, ни Степка Яровой… Оказывается, у мальчишки с девчонкой тоже может существовать секрет, о котором не скажешь даже лучшему другу.
Больше Кирилл никогда с нею не дрался. Всякий раз, когда они привычно начинали ссориться, он вспоминал ощущение от прикосновени к ее губам, и кулаки сами собой разжимались. Да и Ритка тут же переставала цепляться к нему.
Он не смог поднять на нее руку даже тогда, когда случилось то, что изменило его жизнь, лишило уверенности в себе и навсегда поселило в душе страх перед теми, кого природа не наградила мужским достоинством, зато обеспечила умением вить веревки из тех, кто этим самым достоинством награжден.
Он не смог ударить ее даже тогда, когда их новый секрет перестал быть их секретом. А она начала трепаться, даже не дав ему права на вторую попытку.
