За истекшие три года сын кузнеца Оселкова, выходец из скита йонарей, сильно изменился. Ушла затравленность, забитость, исчез страх перед самим собой, проклятым сатаненышем, перед врожденным «чертовым» даром, причиной всех бед и злосчастий. В Мальцовке из Степашки вырастал обстоятельный, деловитый, себе на уме мужичок, который ко всякому полезному делу относится с уважением: хоть на театре играть, хоть котлы на речке песком чистить.
Вот и сейчас: вряд ли Степашка увлекся бы азартной игрой в «пристенок», рискуя просадить случайный грошик, если бы в игре, помимо денежного интереса, не крылось явной пользы для будущего «Вертепа».
— Ан я сам тебе в лоб!
— Не надо в лоб… — попросила Анюта трогательным, дрожащим голоском.
И грозные парни сдались. Драться им, честно говоря, не хотелось, а хотелось играть да еще распускать веером павлиньи хвосты перед девчонкой, обещавшей в будущем стать первой сердцеедкой в здешних краях.
Анюту, по «душевым письмам» — Анну Зеленчак, крепостную, сироту, живущую «в приймах» у бабки Катерины, выторговали в деревне Малые Кузьмаки позапрошлым летом. Зубами, можно сказать, выгрызли. Обнаружив у егозы зачаточные способности к невропастии, Лючано столкнулся с категорическим нежеланием хозяина, помещика Кривоноса, продавать девчонку.
Нет, и все.
«А если мы предложим вам, Петр Федорович…»
Ни за какие деньги.
«А если…»
Гуляйте, сударь, лесом, привет его сиятельству.
Трактирщик Гурьян, всезнайка и болтун, тайком разъяснил Лючано причину упрямства самодура. Кривонос с «жидких усов» любил портить девок, но, во-первых, совсем молоденьких, едва вошедших в возраст, а, во-вторых, не всяких девок, а тех, кто вырос у него на глазах. Устраивая детские смотрины, помещик безошибочно присматривал среди крепостных жертву лет десяти — и потом года три-четыре ждал, предвкушая удовольствие. Ходил кругами, пыхтел, сладкие сны видел. Предупреждал: берегите яблочко от червячка, не то запорю на конюшне.
Что ж, берегли.
Знали: запорет и глазом не моргнет.
Наконец яблочко дозревало, бочок наливался красненьким, дело ладилось добром или делалось силой, и бедолага, утирая слезы, шла замуж — за кого укажет добрый «батенька» Кривонос. Указывал он обычно на вдовцов или бобылей.
Анюту любитель малолеток готовил для себя уже два года — и срок близился. Пришлось вмешаться графу Мальцову, и вмешаться способом особенным, офицерским, как сказал граф. Напросившись к помещику в гости на именины, Аркадий Викторович сел играть с ним в вист и проявил небывалое карточное умение. На взгляд Лючано, оно граничило с шулерством, если можно вообразить себе шулера с трясущимися руками. Затем граф денек покочевряжился и согласился простить Кривоносу несуразно большой «долг чести».
В обмен на пустяк — белобрысую Анюту.
Зато с конопатым Никитой никаких проблем не возникло. Никиту нашли легко, а купили и того легче — за десять целковых. Родители, вольные, но бедные смолокуры, еще в пояс кланялись, предлагали и дочь, козу-дерезу, за сущие копейки продать. Лючано отказался: для «Вертепа» младшая сестра Никиты была бесполезна.
— Вот, зырь, я бью грош…
— А я беру пучок.
— Ну, бери…
В «пристенок» играли по правилам простым и доступным любому желающему — были бы деньги. Первый игрок ударял монеткой по стене, монетка отлетала и падала на землю. Следующий игрок старался, чтобы его денежка упала как можно ближе к первой. Затем мерялось расстояние между «битками»: если, поставив на свою монету большой палец, игрок дотягивался мизинцем до чужой, он забирал добычу себе.
Если нет, следующий игрок получал шанс выиграть обе монеты.
Сложность заключалась в особом способе удара. Взяв грош или алтын двумя пальцами, большим и указательным, игрок прижимал тыльную сторону ладони к стене. Затем, не отрывая ладони, резко бил ребром монеты о стену — так, чтобы грош летел параллельно земле, не кувыркаясь.
А главную, невидимую посторонним сложность придумал Лючано. Помня годы ученичества у маэстро Карла, он старался любую, самую пустячную забаву превращать в тренировку для юных невропастов. Главное, чтобы перед игрой они не забывали давать друг дружке троекратное согласие на вмешательство.
Остальное — дело техники.
Например, сейчас тот, кто делал коррекцию действий бьющего игрока, помогая ему выиграть монетку, имел долю в выигрыше.
— Плутуешь! Я бью, а ты не курек… не крек… не кукуречишь!
— Корректируешь, балда!
— Никиша, он курректирит… я ж чую, право слово…
— Врешь! Чего ж я тады мимо шибаю!
— Ты такой косорукий, что тебя хоть Злодей корректируй, все мимо!…
— А в лоб?!
Лючано нахмурился, скорее демонстрируя обиду, нежели обижаясь по-настоящему. Кличку «Злодей» сорванцы прилепили ему сразу, еще до того, как он попытался объяснить им смысл прозвища «Тарталья». Для этого имелись свои, особые причины, о которых и хотелось бы не думать, да не выходило.
— В лоб не надо, — выходя из-за сирени, повторил он Анютину просьбу. Только совсем другим тоном, от которого драчун Никита скукожился, усох и стал носком башмака ковырять землю. — Еще раз услышу про лоб, поставлю коленями на горох.
Местной пытке для оболтусов его выучила ключница Матрена.
— Давай, я покажу. Никита, бей монеткой!
Конопатый буян занял исходную позицию.
— Стоп! А разрешение мне кто давать будет? Господь Иона?
— Даю, даю, даю! — скороговоркой пробормотал Никита, подпрыгивая от нетерпения. Он хотел как можно скорее доказать врединам Степашке с Анютой, что он не косорукий и что если его будет вести сам Злодей, то он всем покажет, хвоста накрутит и деньги отберет.
И с паном директором, как в глаза звали Лючано будущие кукольники «Вертепа», честно барышом поделится.
Взяв Никитин пучок моторика, Тарталья наскоро откорректировал общую координацию движений. Снял лишнее волнение, закольцевав импульсы; расслабил запястье. «Следи! — не глядя, мотнул он головой в адрес Степашки. — Следи и учись, пока я жив! Не руку ему толкай, руку он сам поставит, а с глазомером работай! И не куклу под себя перекраивай, а себя под куклу! Бери, что есть, и пользуйся, да с умом! — тогда и он твоим умом воспользуется…»
Разумеется, йонарь-изгнанник воспринимал не его тираду, не прямой смысл слов или содержание мыслей, поскольку невропаст — не телепат. Восприятие здесь строилось в чем-то тоньше, в чем-то — грубее; совсем иначе, чем мог бы представить себе человек, не имеющий практического понятия о невропастии.
Но Тарталья помнил по собственному опыту ученичества: результат имел место.
