— Погоди, нельзя же так, в самом деле… «Вот и все… Пойду…» Мне было бы легче, Улисс, если б ты отказался. И если бы отказались другие пилоты. Старый сумасброд поиграл бы с занятной игрушкой — и успокоился бы.
— Ты вовсе не старый, — сказал я.
Борг усмехнулся:
— Но сумасброд, хочешь ты сказать… Ну ладно. Через двенадцать дней полетим, а теперь иди, досыпай.
— Полетим?!
— Да. Я решил лететь с тобой.
— Тогда я отказываюсь. Летать — моё дело.
— Разумеется. Но согласись, что уж больно особый случай. Только моё участие в опыте может что-то оправдать.
— Не выйдет, старший. Я полечу один. И никак иначе.
Мы помолчали. Потом Борг сказал:
— Ладно, ещё вернёмся к этому разговору. Ступай.
Настали трудные для меня дни. «Улисс, что за колечко монтируют вокруг твоей, посудины?» — спрашивали знакомые и полузнакомые пилоты. «Он хочет изобразить модель Сатурна». «Он будет прыгать сквозь кольцо, как учёная собачка»… «Да отвяжитесь вы, — отвечал я. — Говорю, сам не знаю. Модификация двигателя, магнитостриктор новой конструкции. Чего вы ржёте?»
Антонио требовал, чтобы я показал ему программу испытания прибора, — он, видите ли, как лицо, отвечающее за безопасность полётов, должен знать. Я отсылал его к Боргу.
Но особенно осложнились у меня отношения с Робином.
— Я давно мог бы летать первым пилотом на дальней линии, — говорил он. — Шесть раз Самарин предлагал мне это. Шесть раз я отказывался…
— И зря, — отвечал я. — Не надо было отказываться.
— Теперь сам вижу, — сказал Робин, и лицо у него было такое, что я невольно отвёл взгляд, — сам вижу, что был дураком. Хорошо, допустим, ты не знаешь, что надо испытывать, хотя я в это не верю. Но объясни, по крайней мере, почему ты решил лететь один…
Наконец — это было накануне дня, назначенного для испытания, — я не выдержал. Не мог я улететь, рассорившись с Робином. Не мог, вот и всё. Мы заперлись в каюте, и я предупредил его, что ни одна живая душа…
— Ладно, понятно, — прервал меня Робин. — Давай без предисловий.
И я рассказал ему всё, что знал, о кольце Борга и предстоящем испытании.
Некоторое время Робин думал. Я не мешал: такое не сразу переваришь. Потом он спросил:
— Значит, эта штука, которую смонтировали на пульте…
— Да, — сказал я. — Привод автомата. Он введёт в режим синхронизации времени-пространства, он же и выведет из режима по заданной программе.
— А на каком принципе работает хроноквантовый совместитель?
— Не знаю. Теоретическую сторону по-настоящему понимает только Феликс. Ну, ещё, может быть, несколько парней из его института.
— Давай инструкцию, — сказал Робин. — Все-таки свинство с твоей стороны: меньше суток у меня остаётся для подготовки, хоть спать не ложись.
— Робин, полечу я один. Ни к чему подвергать…
— Ни к чему зря сотрясать воздух, Улисс. Вместе летали, вместе и… Давай, говорю, испытательную инструкцию.
Глава девятая
ЗВЁЗДНЫЕ МОРЯ
Буксир отвёл наш корабль от причала «Элефантины», и мы стартовали.
Для обкатки двигателей после профилактического ремонта было достаточно обычного прыжка к Луне. Но я вывел корабль на касательную по направлению, заданному в инструкции Борга.
Мы были обвешаны датчиками биоаналитических устройств — на манер знаменитых собачек, которым поставлен памятник.
О собачках я упоминаю не случайно: об этом был у меня за сутки до старта трудный разговор с Боргом. Он вдруг заявил, что ни я, ни Робин, ни любой другой человек не полетит. Автоматика обеспечит ввод и вывод корабля из режима синхронизации, а собака — достаточно высокоорганизованное животное, чтобы судить, как перенесёт безвременье живое существо. Мы крепко поспорили. А проще сказать — я упёрся. Оставим, говорил я, собачьи ощущения для собак. Они сделали своё дело, когда человечество только начинало выходить в космос. Теперь же мы не новички в пространстве, и нет ни малейшего смысла испытывать синхронизатор без человека: ведь, прежде всего, надо знать, как пройдёт сквозь время человек. Я понимал смятение Борга, но… должно быть, мне нужно было одолеть собственное смятение. И я, повторяю, упёрся как никогда.
И вот мы стартовали.
Перегрузка привычно вжала нас в кресла. Мы разогнались и пошли на крейсерской скорости и, взяв пеленги по радиомаякам, точно определили своё место в пространстве.
Я ощутил на себе ожидающий взгляд Робина и послал ему менто: «Пора, приготовься». И нажал кнопку автоматического привода.
«Что будет теперь?» — пронеслось у меня в голове. Мгновенная гибель? Или безвыходность во времени, и тогда — долгое умирание от голода, жажды и удушья… А может, оно не сработает, и мы бы спокойненько развернулись и пошли к Луне. Конечно, потеряем массу времени, но это будет простое, не расслоённое время, и мы отделаемся неприятным разговором с начальством.
Истинно сказано где-то, что мозг не имеет стыда…
Я покосился на Робина — не уловил ли он моих трусливых мыслей? Вряд ли… Эти мысли пронеслись мгновенно — или время уже прекратило течение в объёме пространства, занятом кораблём?
Корабельные часы стояли, вернее — не показывали времени, и это свидетельствовало о том, что опыт начался. На измерителе условного времени прошло несколько условных секунд. Экран внешнего обзора светился, но я не видел ни одной звезды — ещё одно доказательство. Плазменные двигатели не были выключены — их приборы показывали все, как обычно, только указатель тяги стоял на нуле, как и указатель скорости. Они и не могли ничего показать…
А потом наступило страшное. Я перестал видеть. Я не ослеп — какое-то восприятие света было, но я ничего не видел. Потом странная внутренняя дрожь прошла по всему телу сверху вниз, но не ушла, а наполнила меня и продолжала прибывать, а я не мог крикнуть, не мог шевельнуться — как в дурном сне, только нельзя было проснуться, и это тянулось, тянулось бесконечно, и этому не будет конца, потому что нет времени, и это было всегда и будет всегда… Дрожь, и боль, и свет в глазах — не знаю, открыты они или нет… Я не знал ничего — кто я, где я, — ничего. Потом возникли ни на что не похожие видения — будто я продираюсь сквозь какие-то помехи — бесформенные и меняющие цвет, они меня мягко сдавливают, а дышать я не смогу, пока не выберусь, — это не облака или облака, но очень плотные, они давят, тормозят, а если я остановлюсь, будет смерть — она совсем не страшная, она мягкая, плотная, только скорее, скорее, скорее…
