– Назад, говорю, давайте. Ехать, – пояснила Полина.
– Точно, Вадим, хорошо бы поворачивать, – поддакнул водитель.
– Разведка, Карась, – процедил сержант, упрямо покусывая нижнюю губу, – это когда наблюдение за противником ведется в любых, самых паршивых погодных условиях. Не прогулка разведка, понял?
– Это не погодные условия! – Полина сорвалась на крик.
– Доложить надо бате. – Водитель решил искать другой подход к упрямцу. – Обо всей этой… Как он скажет – так и будет.
– О чем докладывать?! – взъярился сержант. – Что ты видишь, кроме грязи?!
Исчерпывающий ответ был дан ему незамедлительно самим ходом событий.
Громыхнуло.
Пылевые тучи озарились изнутри малиновыми зарницами.
Я увидел страшное: клубящийся серый морок прогорел изнутри, распался на лоскуты, исчез…
Видимость улучшилась. А в паре сотен метров перед нами все вмиг исчезло в ослепительном огне.
«Атомный взрыв?!»
Деревья, которые отделяли наш танк от огненного бурана, загорелись – целиком, от корней до кроны. Ближайший к нам зеленый исполин лопнул, разорванный испаряющимися соками. Его пылающая крона, вращаясь, как отстреленный вертолетный винт, приземлилась рядом с нашей бронированной машиной.
Не дожидаясь приказа, водитель резко сдал назад. Я больно ударился о резиновое обрамление визира наводчика.
Температура в танке, как мне показалось, сразу зашкалила за пятьдесят градусов. Завыли кондиционеры.
К сожалению, вместо того чтобы просто включить возврат по заданному маршруту, водитель вел танк вручную и мы влетели кормой в пылающий кустарник, в jorshick. В панораме возникла груда горящих ветвей, свесившихся сзади на лобовую часть башни.
Надо отдать должное самообладанию Николаевского. Он хладнокровно приказал:
– Карась, внимательнее. Вперед десять…
Против того, чтобы продвинуться хоть на сантиметр вперед, в направлении огненной стены, восставали все чувства во главе с инстинктом самосохранения. Но водитель безропотно повиновался.
– Так, хорошо… Теперь переводишь на автомат, скорость «макс» – и домой.
Вдруг столбы и полотнища пламени, испепелившие огромный участок леса, исчезли. Горели только обрамляющие эпицентр деревья, кустарники, земля.
То, что спускалось с небес, самым варварским образом подготавливая себе посадочную площадку, достигло поверхности.
Импакт!
Там, где прежде бушевал огонь, промелькнули идеально гладкие зеркала бортов, изящно выгнутые исполинские колонны, громадная центральная конструкция, окаймленная малиновым сиянием. Все это пронеслось отвесно вниз и… ушло в землю!
Над поверхностью возвышались лишь четыре заостренные, похожие на клыки саблезубого тигра башни, каждая высотой с двадцатиэтажный дом.
Но что поразительно – ни удара, ни звука!
Звездолет-чужак воздействовал на материю самым таинственным образом. Он как бы «разжижал» ее. Его конструкции вошли в грунт на сотни метров, не встретив сколько-нибудь заметного сопротивления! И судя по тому, что высота оставшихся над поверхностью кривостенных башен продолжала уменьшаться, звездолет был намерен уйти под землю целиком.
– Вот это да-а, – зачарованно сказал водитель.
– Назад, назад, к чертовой матери отсюда, – слабым голосом потребовал я.
– Да, Карась, двигай, чего ждешь, – согласился сержант. – Автомат, «макс», домой.
Я так полагаю, что наружная температура брони танка была никак не ниже 200 градусов. Волей-неволей должна была повыситься температура двигательного отсека, масляной системы, узлов подвески. То, что танк в таких условиях не потерял ход, делает честь его создателям.
Машина резво крутнулась на месте. Одновременно с этим Николаевский развернул башню пушками на корму. Я испугался, что он собирается открыть огонь, но быстро сообразил, что так сержант уменьшает общую длину танка. Учитывая предстоящее бегство на максимальной скорости, это было вполне разумно.
Танк взревел и, едва не прыгнув, понесся прочь, закладывая немыслимые виражи среди горящих деревьев. Никогда бы не подумал, что двадцать тонн металла могут выказать такую прыть и ловкость!
Зона пожара сменилась полосой густого дыма, которая закончилась только неподалеку от лагеря.
В батальоне, разумеется, уже суетились вовсю. Хотя непосредственно из лагеря виновника торжества увидеть было невозможно, свидетелями его величественного низвержения стали «кукушки» – стрелки-наблюдатели в специально оборудованных цитаделях на вершинах деревьев.
Мы поспели как раз к экстренному совещанию. Улянич, Оберучев и несколько других, незнакомых мне тогда офицеров обсуждали ситуацию, сгрудившись возле огромного фургона, утыканного лесом антенн.
Мы наперебой принялись рассказывать Уляничу о том, что видели. При этом Николаевский оперировал терминами «цель», «противник», «скорость вертикального движения», ну а мы с Полиной – «кошмар», «ужас», «невероятная громадина».
Улянич доложил обо всем случившемся командованию дивизии. Чтобы избежать радиоперехвата, танкисты пользовались какой-то самодельной системой лазерных передатчиков и ретрансляторов – можно сказать, усовершенствованным старинным гелиографом. Пока семафорили туда, ждали ответа, семафорили обратно – прошло четверть часа.
– Вот, Роло, это я называю настоящей жизнью, – сказала Полина. – Сейчас я счастлива.
Я кивнул.
– Удивительно, но я тоже. Пока мы сидели на «Лазурном берегу», ни за что не поверил бы, что мне такое понравится. Но быть сейчас, здесь, с вашими военными… нашими военными… это правильно.
– Жаль только, искупаться не удалось.
– А представляешь, какое купание получилось бы, приедь мы к озеру на полчаса раньше? Остались бы от нас с тобой вареные тушки.
– Или жареные.
Мы с Полиной расхохотались брутальным невротическим смехом.
Все еще похихикивая и похохатывая, мы выслушали приказ, пришедший из штаба дивизии: батальону прибыть в район дислокации основных сил.
Батальон Улянича, расположенный дальше всех, стал той первой костью домино, которая, падая набок, увлекает за собой длиннейшую цепочку остальных.
События следовали одно за другим. Под их давлением принимались все новые вынужденные решения. И части дивизии, одна за другой, покатились обратно на юго-восток, к границе лесов, к Новогеоргиевску.
Мы двигались через места боев. Звездообразные лесные гари, затянутые поверх золы и угольев ковром жизнерадостных желтых цветов, обозначали зоны клонских бомбардировок и ракетных обстрелов. К счастью, местные влажные леса обладали столь великолепными «противопожарными» свойствами, что самая современная техника разрушения Великорасы пасовала перед ними – выгорало лишь то, что удавалось буквально насквозь пропитать зажигательной смесью. Как мы видели, эффективно выжигать такой лес может только инопланетный звездолет при посадке…
Попадались затянутые молодыми лианами остовы танков. Видели мы и братскую могилу русских солдат, увенчанную основательным деревянным крестом.
Место жесткой посадки клонского транспорта, подбитого субмаринами ПКО, обозначали непролазный бурелом и висящие в вышине белые человеческие скелеты, опутанные воздушными корнями плотоядных орхидей. Апофеоз войны!
Все решения принимались, естественно, без нашего с Полиной участия. Мы чувствовали себя никчемными обозниками, исчезновения которых никто не заметит. А если заметит – вряд ли станет печалиться.
Ощущение причастности к великим событиям, которое возникло у нас при встрече со звездолетом неведомой расы, очень быстро потускнело. Мы ощущали себя потерянными среди хмурых, вполголоса сквернословящих солдат.
К исходу второго дня пути батальон Улянича влился в полковую колонну. А на следующий день был встречен и штаб дивизии, охраняемый невероятно свирепыми азиатами на приземистых вездеходах. Буряты с Андобанда – как я узнал позднее.
Даже я (а о моем бедном астроботанике не стоит и говорить) очень не возражал бы принять ванну. Согласился бы и на душ. Только почему-то никто не предлагал!
Вот в таком угнетенном состоянии духа и тела мы с Полиной предстали перед командиром дивизии, который совершенно неожиданно пригласил нас в свой штабной бронефургон.
Фургон был похож на подарочную бутылку коньяка в восьмигранной картонной коробке, которую положили набок и поставили на шесть пар колес. Сходство усугублялось залихватскими округлыми надписями, выполненными серебряной и золотой краской.
К фургону нас доставил вездеход с вооруженными до зубов бурятами. Они широко улыбались Полине, а их водитель, проявив удивительную и, пожалуй, несколько преувеличенную галантность, сказал: «Вы – единственное, что мне хотелось бы запомнить в джунглях Грозного». Прямо рыцарский роман…
Командир дивизии Святцев полностью отвечал моим представлениям о настоящем боевом полковнике. Был он осанист, грозен, имел нечто ястребиное во взоре и хрипотцу в голосе.
