— Да, — без голоса ответил Николас. У него перемкнуло в горле.
— Я боялся, — просто сказал Эрвин.
Николасу всё казалось, что от соприкосновения их рук в Эрвина возвращается жизнь, и теперь жизнь достигла его глаз: они вновь стали ясными и горячими.
— Потом я подумал, — сказал он, — что меня должны расстрелять. Как интервента. Может быть, лучше не дожидаться. Но я не мог… уйти так. Я должен был сначала узнать.
— Что?
— Ник, — сказал он, и показалось, что голос дрогнул, — ты меня простишь?
Николас потерял дар речи. С минуту он не мог ничего ответить и к концу этой минуты с ужасом осознал, что Эрвин считает его промедление — колебаниями. Тогда он неуклюже наклонился вперёд и поцеловал ему руку, сначала костяшки пальцев, потом запястье; неловко было из-за глупой картинности жеста, но лучше уже так, подумал он, чем сидеть и молчать, лучше так… Ник, сказал Эрвин полушёпотом, приподнялся, одеяло сползло с его плеч, и стали видны края заживляющих бинтов, наклеенных на спину. Мышцы его напряглись. Ник, я…
— Ты с ума сошёл, — сказал Николас, не поднимая лица; щекой он прижимался к тыльной стороне эрвиновой ладони. — Я дважды обязан тебе жизнью. Мы все тебе обязаны. Нет, вероятно, не простим. Товарищ Зондер намерен вручить тебе орден, только не знаю, какой.
— Что? — переспросил Эрвин недоумённо. Николас поднял глаза и тихо засмеялся от радости: ему так знакомо было это выражение на лице Эрвина. Точнее, отсутствие всякого выражения. Комбат Фрайманн всегда так смотрел, когда ему докладывали нечто противоречащее здравому смыслу.
— Я связался с Циа, — сказал Николас. Углы его рта сами собой тянулись в стороны. — Я тоже должен был узнать. Эрвин… но ты же не вёл интервенцию. Тебя не в чем обвинить. Мы можем только благодарить тебя. Нет состава преступления…
— На Циа проводили стандартную веерную инфильтрацию, — сказал Эрвин со своей потрясающей честностью. — Если бы там не было меня — не было бы и остальных лучей. Не было бы Стерляди и экспериментальных школ.
Николас ткнулся лбом в подлокотник кресла. Плечи его дрогнули от сдерживаемого смеха. Конечно, ничего смешного тут не было, но…
— Хорошо, — сказал он, — пусть так. Тебя будут судить. Учтут заслуги перед Циалешем, облегчающие обстоятельства и безупречный моральный облик. И оправдают. А потом наградят. Или я не член военной хунты.
Он выпрямился. Эрвин недоверчиво смотрел на него, склонив голову к плечу.
— Только не надо умирать, — попросил Николас. — Пожалуйста.
— Хорошо, — ответил Эрвин, — если ты так хочешь, — и непонятно было, шутит он или, напротив, совершенно серьёзен.
Николас вздохнул. Помолчал.
— Эрвин, — сказал он, — я не знаю, как быстро вы выздоравливаете… тебе не вредно много говорить?
Тот улыбнулся.
— Ещё два дня, и я смогу носить тебя на руках.
Николас фыркнул.
— Хорошо, если ты так хочешь, — повторил он с теми же интонациями, и Эрвин чуть сощурился, но лицо его вновь стало непроницаемым, когда Николас продолжил: — Эрвин, я хотел спросить… то есть сказать, что ничего не имею против Алзее Лито, и спросить…
— Я имею, — сказал Эрвин, глядя в сторону. — Против.
— Почему?
Эрвин подумал.
— Алзее несчастливый человек, — сказал он, — а я счастливый.
И замолчал. Николас отпустил его руку, поднялся с кресла, вытянулся рядом с ним на краю постели; Эрвин подвинулся, глядя на него с обожанием, откинул голову, закрыл глаза. Николас склонился над ним и поцеловал в губы — хотел осторожно, легко, но железные руки Эрвина обхватили плечи, стиснули, и поцелуй длился до тех пор, пока у Николаса от неудобной позы не заныли мышцы. Тогда Эрвин отпустил его. Николас отстранился, часто дыша, беспокойно улыбаясь, Эрвин смотрел на него взглядом благодарным, влюблённым и бесконечно счастливым, и тогда Николас задал глупый, совершенно подростковый, но очень волновавший его вопрос. Вопроса этого он стыдился даже в мыслях, но дольше оставаться в неизвестности не было никаких сил.
Эрвин недоумённо моргнул и наклонил голову к плечу.
— Уровень гормонов контролировать очень легко, — сказал он. — Это же мелочь, Ник. Я люблю тебя. У нас… на Манте друг может просто испытывать чувства своего друга. Любящие друзья обнимаются. Этого достаточно. Чтобы выразить любовь для тебя, мне нужно сделать больше. Я так счастлив это для тебя делать.
— Но ты не получаешь удовольствия, — упрямо уточнил Николас.
— Как это не получаю? — сказал Эрвин с возмущением. — Я перестроил эндокринную систему и увеличил чувствительность нервных окончаний. Ник, если бы я делал это усилием воли, у меня бы не вставал во сне. Знаешь, что я думал в самом начале? Оргазм — это, конечно, наркотик, но я всё равно курю.
Николас засмеялся. Потом покачал головой.
— Я всё-таки не понимаю. Ты не можешь быть гомосексуалистом.
Эрвин приподнял брови.
— Любая непродуктивная сексуальная активность ненормальна, — сказал он низким голосом, явно что-то цитируя. — А если её цель — лишь достижение удовольствия, то не всё ли равно?
Николас снова засмеялся и устроился поудобней, подложив руку Эрвину под голову. Поцеловал его в горячее плечо.
— И всё-таки, — проговорил он, — расскажи мне про Алзее.
Эрвин помолчал, смежил веки.
— Хорошо, — сказал он, наконец, и вдруг улыбнулся. — Только сначала пообедаем.
…Дядя Сан говорит: первый этап развития общества вёл к закону о том, что человек имеет право на жизнь. Второй приведёт к закону, что человек имеет право на счастливую жизнь. Но путь очень трудный.
Он сидит на поваленном дереве и штаны у него испачканы в трухе. Дядя Сан невысокий и лысый, остатки волос торчат во все стороны. Кажется, что он толстый, но на самом деле в нём сплошные мускулы. Жуткая силища! Поглядеть, как он штангу тягает — загляденье. Однажды он выжал стальную трубу, на которой вместо блинов висели четыре девчонки. Взял и стал их раскручивать в воздухе, крякая от натуги. Визгу было!
Если попросить его научить тягать штангу — он научит. Он всему может научить, даже тому, что сам не знает, потому что знает метод. Так он шутит, но на самом деле он правда самый лучший учитель.
Со стороны могучего комля, между корней как в кресле устроилась Лами. Девчонки все болтушки, но Лами не такая, Лами молчунья. Она любит слушать, и ещё — танцевать. Она и теперь молчит, слушает, выписывая в воздухе какие-то заклинания тонкими гибкими руками. А Тон, как всегда, строит из себя взрослого, сидит рядом с дядей Саном и с умным видом ведёт дискуссию. Зачем нужен такой закон, спрашивает он, ведь счастье — это состояние души, к нему приходят через самоанализ, самовоспитание и труд.
