Шкипер Шашкин твердо знал, что Солнце обязано заходить на западе, но столь же ясно он видел – сегодня Солнце пытается опуститься за горизонт не где-нибудь, а именно на востоке. Маясь головной болью, он тщетно пытался примирить происходящее в природе со своими представлениями.
«Ванечку бы сюда, – думал шкипер в отчаяньи. – Пусть Ванечка неуважителен, это так, но все-таки он ученый. Ох, мало я его в детстве порол, не сумел поднять до рабочего человека. Ведь вот разбуди его в любой час дня и ночи, дескать, чего тебе сейчас, Ванечка, больше всего хочется? – он, не задумываясь, ответит: на батю не походить!»
1Гроза шла со стороны Искитима.
Небо там – заплывшее, черное – сочилось влагой, но над базой отдыха Института геологии и геофизики Солнце пока даже не туманилось. Стояла плотная, ясная, графическая, как определил ее Веснин, тишина.
Подоткнув под голову свернутый спальник, Веснин лежал на тугом надувном матрасе и удрученно рассматривал сосну, опутанную растяжками палатки. От обнаженных плоских корней, густо пересекавших тропинку, до нижних причудливых сучьев сосна была сильно обожжена – то ли неудачно жгли под нею костер, то ли молния постаралась. Чувствует ли дерево боль? Веснин поежился. Как это вообще – ощущать лижущее тебя пламя и не иметь возможности уклониться, заорать, броситься в воду, если даже вода в трех метрах от тебя плещется?
Повернув голову, Веснин видел палатки, разбитые по периметру большой поляны, видел математика Ванечку Шашкина, лениво бренчащего на гитаре, неудачника Анфеда, геофизика и спортсмена, наконец, дуру Надю. Нет – упаси Господь! – Надя, конечно, не была дурой, просто ее так определил Анфед. Дура, мол. А Надя больше походила на балерину – прямая, точеная, ноги сильные, длинные, из-под распущенных рыжих волос, схваченных кремовой лентой, беспечально посверкивают глаза, но вот инстинкт самосохранения… Как правило, Надя сперва смораживала глупость, а потом уж спохватывалась.
Веснина на базе встретили с интересом – писатель все-таки.
Прошел даже слух, что приехал один из двух знаменитых братьев-фантастов, но этому не поверили: с чего вдруг кто-то из знаменитых братьев поедет в Сибирь, да еще осенью, да еще на базу отдыха Института геологии и геофизики, а не на какие-нибудь обкомовские дачи? Хотя бывали тут польские минералоги, бывал болгарский поэт, называвший комаров москитами, да мало ли кто еще бывал, преимущества для всех были одинаковые: утром свежий деревенский творог, раз в неделю – чистые вкладыши для спальных мешков. Это только Ванечка Шашкин требовал на прокат торпедный катер – топить самоходные баржи, будившие его по утрам. Но Ванечке в торпедном катере отказали. Что ж это будет, если каждый начнет?
Когда на базе узнали, что у Веснина вообще нет брата, расстроился только Анфед. Это, впрочем, никого не удивило. Все знали, что при хорошем росте, при высокой своей спортивности Анфед все равно неудачник. Гирю двухпудовую жмет, на гитаре бренчит, в голове мысли интересные водятся, а все одно – неудачник. Жена от него ушла, на переаттестации чуть не загремел в лаборанты, новый дорогой костюм прожег сигаретой в первый же день рождения. Наконец, последний случай: дирекция Института сочла нужным именно Анфеда оставить на базе Института геологии и геофизики, вместо того чтобы отправить в поле. Понятно, кому-то же надо помогать начальнику базы Кубыкину…
«Опять я не о том, – вздохнул Веснин. – Мне не об Анфеде, мне о рукописи надо думать. Ведь специально выбрался сюда – осень, безлюдье. Гуляй по лесу, собирай моховики, сиди над Обским морем, думай! Анфед, он из другой оперы. Таких не берут в космонавты. К черту!»
Думай, Веснин, думай.
Но сосредоточиться он никак не мог.
Мешала постанывающая гитара, мешала приближающаяся, все время приближающаяся и никак не могущая разразиться гроза, мешал воздух, густо напитанный электричеством, неопределенностью, тяжкой духотой. Сам слышал, что грозы здесь бывают такие – хвосты у лошадей торчком встают.
«Посмотрим», – неопределенно решил Веснин, хотя понимал, что, скорее всего, ничего такого не увидит. Серов, черт побери… Серов… Вот кто был нужен Веснину, вот в ком было все дело… Серов – физик, умница, старый друг, человек, читавший все его рукописи, злой придира, веселый циник, насмешник. Ну, в самом деле, зачем Джордано Бруно взошел на костер? Если во Вселенной мы действительно одиноки, поступок Джордано начисто лишен смысла, ну, а если окружены многочисленными разумными мирами… И все такое прочее… Серов всегда отчаянно раздражал Веснина, но, в сущности, ориентировался он чаще всего именно на реакции Серова. Вдруг мы впрямь одиноки во Вселенной? Вдруг только человек несет факел разума? Вдруг наш образ мышления, рассчитанный на неведомого собеседника, ложен?
С таких вот вопросов и начинается путь к поповщине, усмехался Серов.
Язвительная улыбка кривила тонкие губы, дьявольски вспыхивало треснувшее стекло очков. А вдруг твои проблемы, Веснин, упираются во вселенское одиночество? Вдруг ты просто боишься по-новому взглянуть на проблему совести? Ну, ладно, пришельцы… Это еще можно понять… Но почему ты и земных героев своих всегда пишешь красавцами? Они же одиноки, как Космос. Это должно их преображать. Они иными должны выглядеть! Придумывай что угодно, пусть Космос будет угрюм, тревожен, но человек-то… Не украшай… Читатель ждет сравнений. Пусть не все сравнения будут в пользу героя! Господи, Веснин, ну как надоели стандартные красавцы из всех этих фантастических книжек. Должно же в герое быть какое-то волшебство или хотя бы мускусный запах!
Веснин раздраженно ворочался на матрасе, а гроза все не приходила, а душный воздух становился все плотней и плотней. Соавтора бы тебе! – вспомнил он язвительную усмешку Серова. Не физика и не химика, не космонавта и не шпиона, а обыкновенного бомжа из подвала, чтобы гнусным своим дыханием он не позволял тебе проваливаться в романтику. Мы же интересны друг другу непосредственным личным опытом, тем только, чего не знает никто другой. Только личный непосредственный опыт имеет значение, все остальное – лажа. Плюнь на воображаемые миры, зачем тебе выдуманные мутанты, летящие к нам то с Альдебарана, то с Трента? И кстати, почему с Трента? Что это вообще за Трент, что за дурацкое название?
…свет.
Веснин вздрогнул.
Кто-то подошел к палатке?
Приподнявшись, он выглянул из палатки, но никого не увидел.
Дело не в пустом придумывании, подумал он. Дело в сомнениях, которые никто никогда не назовет пустыми. Ну да, где-нибудь в веке тридцатом, скажем, страсти животные уступят, наконец, место страстям чисто человеческим, там мы даже физически будем выглядеть иначе, но почему, описывая то, чего еще нет, я должен пользоваться только тем, что уже создано? Разве не воображение движет прогресс?
