— У Тумидуса желтуха?
— Это я тоже для примера. Поняли?
— Извините, мне трудно представить, что я разговариваю с чужой печенкой.
— Привыкнете. Перестанете отягощать этот факт лишними эмоциями, и привыкнете. Даже позавидуете: вот, мол, идеал, не нам чета!
— Вы шутите?
— В некотором роде. Поверьте, для зависти есть поводы. В частности, у меня нет страха смерти. У вас — есть, и навалом. А у рукотворной печенки Шармалей — ни грана. Пока я живу, я исполняю долг. Перестану жить — перестану исполнять.
«Нет страха смерти. Внутренний орган. Тогда почему он такой… изящный? Надо ли печени быть красивой? Фактически голем дал мне ответ на незаданный вопрос: можно ли использовать его боевые качества для побега? Можно, но в одном-единственном случае: если побег представляет для детей меньшую угрозу, нежели смирное пребывание на „Шеоле“. Сочтет ли он рой пенетраторов достаточным фактором? Вряд ли…»
— Зачем вы беседуете со мной? Если вы — печень?
— Вы мне нравитесь. Вы любимец чужих печенок. Как морковь, вы улучшаете обменные функции. Если вам скучно, можете уйти. Я не обижусь.
— Мне некуда идти.
— Мне тоже. Я на посту.
Близнецы подбежали к ним. «Привет, Лючано!» — запыхавшись, крикнул Давид. Сейчас он победил сестру, обойдя на два корпуса. Другой мальчишка, не гематр, ликовал бы на всю тюрьму. А этот рыжий компьютер лишь наморщил лоб, показал Джессике три пальца, затем — два, дождался, пока сестра кивнет, и понесся обратно.
Девочка кинулась следом.
На середине пути они вдруг остановились, отвесили друг дружке по шутливому подзатыльнику, вслух сосчитали до восемнадцати — и помчались дальше. Дети, что тут скажешь…
— Эдам, вы не боитесь, что они удерут от вас? И пока вы будете искать их по всему «Шеолу», натворят бед?
— Не боюсь, — голем спел это на манер первых двух тактов увертюры из балета «Милая Элеонора». — Я не похож на гематра, но я хорошо умею делать расчеты. Стометровку я бегаю за 8,74 секунды. Отсюда до перехода в кольцевой тоннель периметра — сто девять метров. Плюс-минус пятьдесят сантиметров. Максимальная скорость бега молодых хозяев мне известна. Кстати, для них мои расчеты — простенькая забава. Поэтому они не приближаются к тоннелю настолько, чтобы я начал сокращать расстояние между нами. Вы удовлетворены, синьор Борготта?
— Да. Можно, я задам вам личный вопрос?
— Я — не личность. В вашем, разумеется, понимании. Задавайте.
— Вы двигаетесь, как танцор. Ваш голос крайне мелодичен. Ваши жесты дышат изяществом. Зачем гематрам такой… э-э…
— Такой голем, хотели вы спросить? Что ж, я легко отвечу на ваш вопрос. У каждой расы энергетов — свои комплексы. Гематры — не исключение. Создавая голема, Шармали кроме базовой функциональности вкладывали в создание мечту. Хотели иметь то, чего у них самих — дефицит. Это происходит неосознанно, можно сказать, рефлекторно. Все големы имеют много общего. Мы — контрастники.
— Контрактники?
— Нет. Контрастники. Вы уже поняли, к чему притворяться… Синьор Борготта, неужели вы мне завидуете? Не надо, прошу вас. Утешьтесь хотя бы тем, что големы долго не живут. Сорок-пятьдесят лет, не больше.
— Сколько лет вам? — не удержался Лючано.
— Сорок шесть, — с отменным хладнокровием ответил Эдам. — По нашим меркам, я долгожитель. Вы забыли, что у нас нет страха смерти…
Смущенный, Лючано отвернулся. Напротив, на стене под потолком, располагался контрольный дисплей. Там, в едва намеченном коридоре носились, как угорелые, утрированные близнецы. И злодей Тарталья разговаривал сам с собой — голема система по-прежнему не фиксировала. Впору решить, что кукольник обезумел, беседуя на два голоса: о внутренних органах и страхе смерти, мечте и комплексах.
Изображение мигнуло. Коридор сменился тоннелем периметра, несущимся зрителю навстречу. Чудилось, камеру установили на кибертележке, спешащей доставить узника-строптивца в карцер. Тележка резко затормозила, объектив уперся в лже-иллюминатор; надвинулся космос, мятый бок пристыкованной «Герсилии»…
Сперва кукольник не понял, что происходит. Вокруг либурны кишмя кишели полосатые осы, похожие на заключенных в комбинезонах. Впору предположить, что ЦЭМ решил ликвидировать перенаселение, выбросив кое-кого из рефаимов за борт. Насекомые суетились, шевеля манипуляторами, присасываясь к кораблю и вновь отлетая подальше — словно откладывали личинки под кожу животного.
— Не волнуйтесь, — сказал голем. — Это местные челноки. Минируют «Герсилию» перед отстрелом. Скоро один шлюз освободится…
— ЦЭМ принял решение взорвать «Герсилию»?
— Как видите.
— И вас это ни капельки не волнует?!
— Нет. Я не забочусь проблемами, решить которые бессилен. Пожалуй, синьор Борготта, это единственная реальная причина для вашей зависти…
Контрапункт
Лючано Борготта по прозвищу Тарталья
(здесь и сейчас)
Человеку, лишенному чувства ритма, не объяснишь, почему одна танцовщица кордебалета разрушает всю сценическую композицию. Сколько ни тычь в девушку пальцем, отстукивая четверти и восьмушки на подлокотнике кресла — впустую. Пожмет плечами, и пошлет тебя к чертовой матери, чтоб не мешал любоваться.
Человеку, лишенному музыкального слуха, не объяснишь, почему тебя корежит, когда вторая скрипка берет чистое фа вместо фа-диез. Ну, диез. Жалкие полтона. И кроме второй скрипки, в оркестре полно других инструментов — хороших, правильных. И музыка приятная. Тирьям-пам-пам. Иди отсюда, зануда.
Человеку, лишенному чувства юмора, не объяснишь, в чем соль анекдота. Хоть по десятому разу изложи, акцентируя каждый нюанс — соль окончательно растворится в воде отчуждения, и раствор потеряет даже намек на вкус. Так же и он не сумеет доказать тебе, что пустить ветры в гостиной, полной народу — это верх комизма.
«А нам нравится!» — и кончен разговор.
Господи, за что караешь?! — раздавая достоинства, рождающие ворох проблем… Нравится, да? Очень нравится?!
Самое опасное заблуждение — когда тебе кажется, что лимит потрясений исчерпан. Рухни небо на землю, вывернись космос наизнанку, открывая пыльные ребра каркасов декораций, заговори кактус в оранжерее, читая лекцию по истории парикмахерского искусства — ты и глазом не моргнешь. Всякого навидался, разного натерпелся, пуд соли съел и собакой закусил…
Вот тут-то оно и приложит, с размаху.
Позже в течение многих лет Тарталья будет видеть во сне эту сцену и просыпаться, крича. Не арест вудуни, не растворение в антисе, не сбор «ботвы» на захолустной планетёнке, а драку двух маленьких гематров. Жестокую, беспощадную, рассчитанную точнее, чем маршрут «Сечень-Китта», схватку брата с сестрой — спусковой крючок к грядущим событиям.
