– Таких нигде больше нет, Катя… Я люблю тебя.
Она спросила, глядя ему за спину:
– Это наш дом?
Сомов ответил с робостью:
– Пока… да.
Катя метнулась к нему, обняла и зашептала: «Так значит, мы опять вместе… дома…» А потом стиснула его губы своими.
Они долго стояли, не отрываясь друг от друга, под парным дождем, на поникшей от влаги траве, по щиколотку в грязи. Благословение ласкало своими лучами их спины, плечи и волосы.
…Саша терпеливо ждал того момента, когда Сомов-старший разомкнет объятие. Еще немножко. Еще немножко. Еще… да сколько угодно. Все равно им предстоит расцепиться минут через пять-десять максимум. Такова человеческая природа. И напрасно эта маленькая стервоза дергает его за рукав. И напрасно она шепчет ему в самое ухо: «Да отойди же ты, дурак! У них романтическое свидание после разлуки! Не торчи ты тут! Мешаешь». Во-первых, им сейчас никто не может помешать. Во-вторых, настоящее романтическое свидание начнется у них ночью. А сейчас еще и сумерки не наступили. В-третьих, через сорок минут сюда прибудет грузовой дальнобойный рейсовик «Филипп Бляхин», и у него в брюхе, а именно 16-м трюме, – милая Данута, тайком сбежавшая из дому. При Дануте он паталогически не способен соображать здраво, так что все отложится на нестерпимо долгий срок… В-четвертых, отец это должен узнать. Впервые в жизни у Саши был достойный подарок для отца.
Кроме того, он просто разорвется, если не поделится своей маленькой тайной прямо сейчас. И только с отцом. Больше… пока… никому.
Все что ли? У мамы лицо – как утренняя заря.
Потом отец подбрасывал Варьку и она, здоровая деваха, пора бы уже отвыкать, визжала, как малое дитя. Потом пожал ему руку, обнял, прижал его щеку к своей груди, погладил по голове. О! Это было нужно. Оказывается, вот что внешние люди называют словом «соскучиться»…
Кончен ритуал. Теперь можно.
– Отец! Папа… Послушай! Послушай!
– Саша, вы все мне сегодня расскажете. Найдется время для каждого.
– Нет. Подожди. Постой. Прямо сейчас. Обязательно. Прямо сейчас. Ну?
– Говори, – улыбаясь, позволил ему Сомов-старший.
– Я… много времени провел один… я… сконцентрировался. Удобная ситуация. Нет, конечно, я понимаю, с нами поступили неправильно. Да. Разумеется. Просто у меня впервые оказалось достаточно времени, чтобы как следует поразмышлять над серьезными вопросами.
– Ну и?
– Папа. Мы выйдем из Лабиринта. Папа. Экспедиции к другим звездам будут возвращаться. Папа. Теперь они обязательно будут возвращаться домой… Потому что я… понял принцип. Папа… Ты веришь мне, папа?
18 декабря 2145 года.
Терра-2, Преображенский монастырь на окраине города Погремушка.
Виктор Сомов, 49 лет, и Екатерина Сомова, 55 лет.
В умеренных широтах Терры-2 на декабрь выпадает сезон туманов, самый его пик. Погода меняется с калейдоскопической быстротой, жара и заморозки захватывают и теряют престол державного самовластия по нескольку раз на протяжении одного дня. Деревья стоят зеленые, трава все еще нежна, еще не сделалась она грубой, жесткой и ломкой, одним словом, такой, какой делает ее сезон бурь. Земля – неласковая, набухшая влагой, развозит ее от частых дождей, как горького пьяницу от стопочки крепкого. И в воздухе мерно колышутся белые простыни туманов.
В этом сезоне год уже очень стар. Время перебирает воспоминания, сбивается, начинает рассуждать о важных вещах, опять сбивается, плачет и подслеповато щурится, пытаясь разобрать утекающие высокие смыслы сквозь туманную дымку; да где там разобрать! все размылось.
Год стар, год умирает, он молит о снисхождении и милосердии, ему жаль, что жизнь прошла столь непутево, он просит простить его. И через покровы умственной дряхлости пробивается мечта о новой юности, о новой жизни…
Рождественский пост бродит по городам и поселкам суровым белобородым странником. В глазах его стоят вифлеемские звезды, платье его заляпано дорожной грязью. Он требовательно стучит в двери, просит воды и, хмурясь, предсказывает будущее.
Декабрь – время усталой любви.
…Мужчина и женщина выходят из Преображенского храма, единственного в маленькой обители. Они идут по дорожке, усыпанной светлым песком и выложенной по краям крупной галькой, к монастырскому кладбищу. Только что закончилась утренняя служба, люди разбредаются по своим делам. Ветерок разогнал туман, лишь редкие полупрозрачные клочья вцепились когтями в сырую землю, попрятались в низинках и зарослях дикого малинника. Небо – шероховатое, серое, – пошло трещинами, брешами, промоинами, из-за разорванного полога падает неуверенный свет, принося с собой скудные горсти тепла. Очень тихо. Необыкновенно тихо. Молодые сосны стоят, боясь шелохнуться.
Мужчина и женщина бродят между низенькими крестами. Наклоняясь, пытаются разобрать надписи на могильных плитах. Не то. Опять не то. И опять… Они заходят на самую тихую и самую бедную часть кладбища. Тут все заросло лопухами, невесть кем завезенными с Земли, да еще терранской чешуйчатой крапивой, очень страшной на вид и совершено некусачей.
Наконец, мужчина, утомившись бесплодными поисками, окликает монаха.
– Могила инока Алексия? – переспрашивает тот и смотрит на незнакомых ему людей со строжинкой. По взгляду его видно: инок Алексий, готовясь предстать перед Богом, просил братию не превращать могилу в подмостки для туристического шоу.
Мужчина уточняет:
– Я знал его при жизни…
– Вон там… видите?.. у зеленой оградки… поверните налево. Крайние два креста – над могилами инока Алексия и патриарха Димитрия. Который поменьше и некрашеный – как раз-то вам и нужен.
Мужчина и женщина удивленно переглядываются, мол, и патриарх Димитрий, оказывается, здесь. В такой-то глуши.
– Спаси Христос… – бормочет женщина.
Монах удаляется.
Наконец, они находят покосившийся некрашеный крест на могильном холмике. Нет на нем никакой надписи, только выведены краской, от руки, годы жизни: 2036—2142.
…Он был сыном первых поселенцев на Терре-2. И родился тут, неподалеку, в деревянном домике, на жестком топчане, который смастерил его отец. Тогда здесь не было еще ни монастыря, ни города, а был форпост фронтирьеров на десять семей. Вокруг – степь, до самого горизонта, под бедовыми руками ветра волнуется терранский псевдоячмень. Какой это ячмень, одно название только, что, вот – ячмень, а по правде сказать, сплошная нелепица – на взгляд колонистов. И пусть дает эта нелепица урожаи, позволившие выжить восьми семьям из десяти, но до чего же она чудна и смешна: удумал же Господь сотворить колосья в полтора метра высотой и с золотенькими погремушками, просто не злак вышел, а бубенец какой-то! Здесь, на Терре, природа почему-то любила трескливые погремушки, и водились они на любой вкус: от сантиметровых до саженных. Во время сезона ветров на поля приходили кормиться синезобы – исключительно опасное зверье. Мальчик любил подглядывать за их стремительными тенями, подавляя скользкий, холодноватый ужас. Со стороны реки иной раз забредали к самому периметру рабочие команды муравьев-гигантов, не представлявших никакой угрозы, но очень шумных. Ведь это для муравьиной общины – рабочие команды, а для землян (еще не терранцев, еще землян) – армии, страшные тьмочисленные армии… В июне прилетали крылатые всадницы. Никто не знал, как называть их правильно, поэтому их называли крылатыми всадницами. Не стрекозы, не бабочки, не мухи, а… еще одна шутка Господа. Сверкающие четырехдюймовые аристократки, особенно хороши были черные с золотом «баронессы», потом они куда-то пропали… В неделю, когда крылатые всадницы устраивали брачное буйство над полями, детей держали взаперти. Отец честно объяснил сыну: «Парень, ты же не хочешь, чтобы личинки этих красавиц вылупились прямо в тебе?» Мир был ровесником мальчика, слов не хватало, чтобы дать каждому цветку и каждому месту имя. Тогда и большей части имен-то еще не существовало, они рождались на глазах мальчика. Например, его родители подарили форпосту роскошное имя «Синезоб и Золотая Погремушка». Правда, оно оставалось в целости и сохранности совсем недолго. Поселок называли уже просто Золотой Погремушкой, а город – и вовсе Погремушкой. Лет пятнадцать назад Погремушку хотели переименовать в Независимость, но мальчик давно вырос к тому времени и успел состариться; он не позволил. А пять лет назад он прибежал сюда, больной и несчастный. Постригся в монахи, молился и каялся, но никак душа не успокаивалась. Все казалось: старый мир исчез, ушел, протек водицей между пальцами, не осталось ничего. Сосны. Городские кварталы. Река изменила русло. Ни одной золотой погремушки. Нет, ничего ему не осталось, все плохо, может быть, все зря. Жизнь получилась кривая, изгаженная, и в конце века – ни пристанища, ни покоя. Ничего своего. Один раз он работал в огороде, и на руку ему села крылатая всадница, настоящая «баронесса». В первый момент он глазам своим не поверил: их же нет теперь! Давно нет. Вывелись. Как же ты вернулась в эти места, красотка? Милая, чудесная красотка… Старик застыл, не смея шевельнуться, ему совсем не хотелось спугнуть ее, он хотел любоваться ею, как можно дольше. Потом, когда крылатая всадница все-таки улетела, старик сел на землю и заплакал. Отпустило. Или, может быть, отпустили… С того счастливого дня он несмятенно и беспечально готовился к смерти. О чем теперь горевать? Тот мальчик вернулся к нему.
