за этим, было ничуть не лучше.
Юрий погладил древко своего копья, неотрывно глядя на Бардо.
— Мы никого не будем убивать, — сказал он, переводя взгляд на Сейва и косматого Висента. — Никто из мужчин Манвелины не убьет никого из семьи Сенвелина. Лиам покоится в мире, и нет нужды убивать Мэллори, хоть он и убил своего доффеля и давал нежную печенку старику, который не умер в свое время. Вы не поднимете на него свои копья, хотя сам он поднял копье на Лиама, и отпугивал нашу дичь, и спал с родной сестрой, которая была сатинкой и потому должна была умереть. Ты не убьешь Мэллори, Сейв, хотя он убил твоего брата. Мы не охотимся на человека, потому что на человека охотиться не годится.
Мы свистнули собакам и тронулись с места, а деваки расступились, пропуская нас. Мы ехали очень медленно. Наш путь вел через лощину с плоскими камнями и острыми, как ножи, ледяными застругами. Приходилось приподнимать нарты сзади, чтобы помочь собакам. Лед при этом ломался и хрустел у нас под ногами. Деваки шли за нами, перешептываясь, и их слова доносились до нас вместе с шорохом хвои и другими звуками леса. Я, одолеваемый горем, спотыкался о камни, почти не замечая, куда ступаю. Я горько сожалел обо всем случившемся, мои глаза, горло и душа стыли от мороза, я умирал — и на меня вдруг накатило желание объясниться, повиниться, покаяться в своих прегрешениях. Я скажу им всю правду — скажу, что в каждом мужчине и в каждой женщине сидит зверь, не знающий удержу. Вот это желание исправить содеянное меня и погубило. Я вылез из лощины и повернулся лицом к Юрию и Сейву.
— Лиам был убийцей… — начал я, и на этом моя речь закончилась. Я хотел сказать, что Лиам был убийцей, и я тоже убийца, и все люди убийцы, ибо всякая жизнь питается другой жизнью, и Лиам убил бы меня, чтобы жить самому. Мы все убийцы, потому что так устроен мир. Но в то же время мы все братья, и сестры, и отцы, и матери, и дети — я собирался сказать им все это и еще кое-какие простые истины. Но я успел сказать только «Лиам был убийцей», и Сейв, точно только того и ждал, выбросил руку вперед и метнул в меня черный камень. Будь это копье, я мог бы отбить его в сторону — у меня в отличие от Бардо руки всегда поспевали за глазами. Но это было не копье — Сейв, повинуясь отцовскому приказу, не стал бы поднимать копье. Это был тяжелый черный камень, почти невидимый на черноте леса. Если я даже и различал на этой черноте какие-то силуэты, что сомнительно, камня я не увидел. Он ударил меня в висок — это я уяснил из позднейшего рассказа Соли. Все записывается; все уже было и навечно останется записанным — так говорят скраеры. Черное облако опустилось мне на глаза — это камень вдавил часть моего черепа в мозг. Затем вспыхнул свет, точно взорвалась вся вселенная. Я упал на снег, как убитый охотником зверь, и все стало тихим, темным и холодным.
Далее последует отчет о нашем путешествии через море к месту встречи с ветрорезом и о возвращении в Город. Бóльшую часть этого времени я смутно сознавал то, что говорилось и делалось вокруг меня, но не менее часто впадал в кому или пребывал в мучительном состоянии, когда все звуки кажутся одновременно слишком громкими, монотонными и неразборчивыми. Почти все, о чем я здесь рассказываю, я собрал по кусочкам намного позже. Но открытие, сделанное мной в тот период, до сих пор жжет мою память.
Юрий, увидев, что сделал его сын, пришел в ужас и устыдился. Перейдя через лощину, он положил руку на плечо моей матери, пытавшейся вернуть меня к жизни. Бросив один-единственный взгляд на мою голову, он сказал:
— Мэллори сейчас уйдет, и я ничего не могу сделать, ибо его время пришло. Хочешь, мы похороним твоего сына рядом с Катариной? — спросил он Соли. — Между нами произошло много плохого, и я не хочу больше несчастий.
— Нет, он еще не умер, — сказал Соли. — Мы похороним его сами, когда он уйдет.
Мать и Жюстина уложили меня на вторые нарты и закутали в меха.
— Страшно это — потерять сына, — сказал Юрий.
— Да, это было бы ужасно, — сказал любитель точности Соли. — Мы сожалеем о Лиаме.
— Потерять дочь, даже сатинку, тоже страшно. Я проливаю кровь за вас. — С этими словами Юрий ножом распорол себе щеку до подбородка — и, будучи добрым человеком, не способным долго винить кого-то, добавил: — Теперь вы уедете на Урасалию или на Келькель, и это к лучшему. Но если тебе когда-нибудь захочется навестить могилу дочери, ты будешь желанным гостем.
— А мой внук? — спросил Соли. — Он родился живым? Что с ним?
Юрий зажал рукой порез на лице, останавливая кровь.
— Кто отец этого ребенка, если не Лиам или не кто-то из родичей Лиама? Разве это дитя — не сын сынов Манве? — Он протянул Соли свою окровавленную руку, и в голосе у него появилась странная дрожь. Вряд ли он подозревал, что ребенок был моим. — Разве он и не мой внук тоже? Он кровь от моей крови и будет похоронен близ пещеры своих отцов.
После этого мы спустились к морю, и трое уцелевших построили из снега хижину. Остаток ночи и часть утра я лежал в бреду, а мать хлопотала надо мной, как над горящим от жара ребенком.
— Резчик отвел бы кровь, давящую ему на мозг, — то и дело говорила она Жюстине. Видя, что мне не становится лучше, она совсем отчаялась. — Что же делать? Череп у него проломлен, я уверена. Ох, Жюстина, по-моему, он умирает! Как же снять давление? Просверлить ему дырки в черепе или подождать? Но ждать — это так тяжело.
Соли, жаривший рыбу над горючими камнями, присел на корточки рядом со мной, глядя, как мать бережно оборачивает мне голову волчьим мехом. Я не видел выражения его лица — должно быть, потеря Катарины повлияла на его рассудок, — но помню шипение жира, рыбный запах и его страдальческий голос:
— Да, Катарины нет, а скоро и Мэллори не станет. Мы ничего не сможем сделать — пожалуй, он не переживет эту ночь.
— Главный Пилот слишком легко теряет надежду, — сказала мать, капая воду из бурдюка мне в рот.
— Да разве она есть, надежда?
— Надежда есть всегда.
— Не всегда. — Соли
