оживит чувства!..
Мы с Анной садимся за стол у окна, друг напротив друга. Я наливаю когда-то золотистый, а сейчас — серый, напиток в старые чашки из некогда любимого маминого сервиза, чашки из моего детства, доживающие свой век на даче. Демонстративно кладу в чай три ложки вишневого сиропа.
— Может быть, не надо? — опасливо жестикулирует девушка.
Я машу рукой, делаю глоток.
С минуту я сижу, прислушиваясь к ощущениям. Но ощущений нет. Просто нет. Никаких.
Тогда, зло и отчаянно, я делаю глоток за глотком, за минуту выпивая все, весь этот почти кипяток.
Когда подношу чашку ко рту в последний раз, чтобы проглотить вишневый осадок, в нее что-то падает. Всмотревшись, вижу, что это зуб — совершенно целый, не обломанный, не тронутый кариесом зуб. Он очень темного серого цвета, а значит, в реальности он черный, или близко к тому.
Щупаю языком во рту, выискивая дырку и легко выталкиваю наружу еще один — клык.
Анна отставляет чай, который так и не пригубила, с тревожной тоской смотрит на меня.
— Наверное, десны сварились… — говорю я. — Плевать.
— Я не буду, — отвечает девушка. — Не хочу ходить беззубой.
И улыбается вымученной улыбкой.
— Я хочу умереть, — говорит она через минуту, и из глаз ее стекают по щекам слезы.
«Всё отнял господь, оставил только глаза, чтобы плакать» — вспоминается мне цыганская поговорка.
— Убей меня, — продолжает Аня.
Я отрицательно мотаю головой.
— Убей, — просит она. — Я не хочу, чтобы из меня вываливались зубы.
— Ты дожила бы до старости, — улыбаюсь я, — и они все из тебя повывалились бы, все равно.
Она не принимает мой шутливый тон.
— Я не хочу быть… трупом. Не хочу вонять. Не хочу пугать людей одним своим видом. Не хочу, чтобы прикоснувшись ко мне, протирали руки спиртом. Не хочу. Не хочу!
— Успокойся. Среди живых тоже полно вонючих, страшных и заразных, после которых нужно мыть руки.
— Но они живые!
— Многие из них не живее тебя, поверь. Все относительно и все зависит от мерила.
— Не хочу! — упрямо повторяет она.
— Давай дойдем до города? — предлагаю я.
— И что?
— Что-нибудь. Не знаю. Там видно будет.
Она размышляет несколько минут.
— Обещай, что ты убьешь меня по первому требованию, если я дойду с тобой до города, — говорит она наконец.
Девочка серьезна. Нельзя ни шутить, ни уходить от темы. Потому что она может попробовать сделать это сама, не дожидаясь моей помощи.
— Хорошо, — киваю я. — Только обещай, что не будешь пытаться сама.
Еще одно короткое раздумье.
— Обещаю. Это нетрудно. Я трусиха и всегда боялась боли.
Я заставляю ее встать, потому что мы засиделись за столом и рискуем окостенеть.
Мо́ю чашки и чайник, составляю посуду обратно в шкафчик, хорошенько обтерев — не дай бог!
Когда возвращаюсь в комнату, Аня лежит на диване. Обнаженная.
— Иди сюда, — жестикулирует она и на глазах ее снова выступают слезы, теперь — стыда.
— Бессмысленно, — отвечаю я. — Ничего не получится, ты же понимаешь.
— Иди сюда!
Я подхожу, присаживаюсь рядом, пытаюсь втолковать ей, что…
Но она останавливает мои руки, начинает лихорадочно расстегивать мою рубаху.
Я раздеваюсь, ложусь рядом. Я не чувствую ее. Точно так же, как не чувствую дивана, своей наготы или желания обладать ею.
— А вдруг получится, — частит она так, что я едва успеваю следить за ее руками. — Вдруг! И мы оживем… Представляешь? У нас на курсе была одна девочка… больная. У нее было что-то с ногами, она почти не ходила. Врачи говорили ей, что ей нужен… нужен партнер, а еще лучше — родить. И тогда все у нее пришло бы в норму. Но парни даже не смотрели в ее сторону, потому что она была очень толстая и совсем некрасивая… Вот… Представляешь, что мы с тобой после этого вдруг — раз, и оживем! А?!
— Ты все еще веришь в сказки, — отвечаю я. — Только в сказке мертвая царевна оживает от поцелуя.
— Ты злой, — она отворачивается, кусает губу, плачет.
— Не плачь, — я глажу ее по волосам.
Бедная девочка! Такая живая, такая теплая и… Очнуться однажды в сером холодном мире, где нет ни цвета, ни запаха, ни вкуса, ни радости, ни любви!..
— Обними меня, — просит она.
Я обнимаю ее, осторожно прижимаю к себе, боясь переусердствовать. А она припадает губами к моим губам.
Я отстраняюсь, чтобы видеть ее всю, целиком. Любуюсь ее небольшой грудью, плоским животом, стройными бедрами. Я как последний идиот, кажется, сам поверил в чудеса и жду, что сейчас возникнет между ног знакомое тяжелое напряжение, пытаюсь раззадорить себя, представляя вкус ее сосков, представляя ее живой и теплой.
Но разумеется, ничего не происходит, и ничего, кроме эстетического удовольствия, созерцание ее красивого тела мне не дает.
Тогда я снова прижимаю ее к себе. Она прячет лицо у меня на груди, и я чувствую, как сотрясаются ее плечи в беззвучных рыданиях.
А я глажу и глажу ее по голове, и знаю, что она ничего не чувствует…
А знаешь, бог, ты все-таки жесток! Ты порядочная сволочь, если вдуматься!
Мы уходим с дачи, когда солнце уже садится за горизонт. Ночью идти будет безопасней — нет шансов нарваться на полицейский патруль, да и просто на веселых ребят, которых в районе Березняков всегда хватало.
В город мы входим еще затемно, и это тоже хорошо, потому что и в старой маминой болоньевой куртке, в платке на голове, Анна выглядит не менее экстравагантно, чем в одной изодранной и наверняка грязной блузке посреди марта месяца.
— Ну что? — спрашиваю я ее, остановившись на перекрестке, под светофором, безостановочно мигающим своим серым глазом. — Куда ты идешь?
— С тобой, — отвечает она.
— Я иду домой. А ты не надумала?
— Нет. Тогда я подожду тебя где-нибудь. Ты вернешься?
— Думаю, да.
— Если не уверен, то убей меня прямо сейчас. Ты обещал.
Шантажистка…
— Вот что, — говорю я. — Ждать тебе негде, да и незачем. Пойдешь со мной.
— Нет.
— Да.
Я беру ее за руку и сворачиваю на Победы.
На городских улицах снег уже почти сошел. Еще очень рано, поэтому только пепельно-серые столбы света от фонарей да мигающие тут и там светофоры напоминают, что, в отличие от нас, этот город пока еще жив.
Я прохожу мимо знакомой с детства витрины гастронома, сменившего за мою жизнь пяток названий и десяток хозяев, и сворачиваю в наш вечно темный двор.
— А ты где жила… живешь? — остановившись, спрашиваю я у Анны.
Она недоуменно кивает на мой дом:
— Здесь.
