за последний день сказал больше, чем за первые три нашего знакомства. Теснота… сближает, в каком-то смысле. Заставляет объединяться.
— Ну, раз уж мы «в клетке», тогда главное — не отвернуться друг от друга. Будет скучно просто стоять и молчать спина к спине.
— Хорошо сказано, — старик лёг на бок и, смотря на ночной горизонт, погрузился в глубокий сон.
* * *
— Опускайте ниже.
Он открыл глаза и тут же закрыл их обратно, стиснув зубы. «Сон, — повторял он себе. — Сон», — но сколько не открывал после этого — картина не менялась: решётки клетки. Толстые, шириною в три пальца, сваренные в форме, наподобие человеческой стоящей фигуры.
— Но так нельзя, Наставник. Он же только ребёнок. Тем более, что…
Однако, худшее дожидалось внизу, под самой клеткой — гнездо. Совсем небольшое, спрятанное темнотой и холодом старого склада, но смертельно опасное. Единство, в своё время, собственноручно перенесло несколько живых маток в тот склад. Совсем свежих, ещё брыкающихся своими многочисленными глотками в ответ. Поговаривали, всякий житель Хоупа, кто видел то зрелище, опорожнял желудок через несколько секунд. Не верить тому не было причин.
— Это не ребёнок, брат мой! Это враг! Он покусился не только на жизнь наших общих братьев и сестёр, но и на мою! Было бы тебе легче, будь он сейчас наверху, а я — в могиле?
— Никак нет, Наставник.
— Так опускай.
Клетка на цепи медленно начала опускаться вниз — в темноту. Охотник откинулся назад и замер от удивления — он столкнулся спиной с чём-то тёплым. Повернув голову, он увидел высокого, не намного ниже, чем он сам, темноволосого мальчика, сжимающего сталь камеры настолько сильно, что на руках возникали синяки. Исхудавший, избитый, запуганный, он кричал что есть сил о том, чтобы прекратился тот спуск, но ни сам Хантер, ни те, кто был наверху, не слышали этих криков.
— Погоди-ка. Эй, Ли! — цепь остановилась в десяти метрах над землёй.
— Пожалуйста! Не надо! Не надо!
— Хватит вопить, мальчик мой, хватит, — темнокожий старик медленно присел над пропастью, убрав с головы белую широкую шляпу, — ты сидишь так низко, что никто тебя не слышит, никто не сможет. Лучше скажи: на что ты готов, чтобы подняться наверх? Что ты сделаешь ради этого?
— Я… Я…
Уильям резко повернул голову, краем глаза заметив Джефферсона Смита наверху. «Ублюдок, — пронеслось у него в голове. — Это единственное место, где ты ещё дышишь».
— Стой, — сказал он самому себе из-за спины. — Я знаю, что ты хочешь сказать, и я знаю, о чём ты думаешь, но послушай меня: это обман. Думаю, ты ощущаешь это лучше, чем я — он просто хочет посмотреть, как низко ты падёшь ради спасения. Так же, как и во многие и многие предыдущие разы. Избивая тебя кнутом, тормоша головой твоего папаши перед твоими глазами, заставляя есть помои из собачьей миски — он желал и желает видеть глубину твоего падения, — он положил руку себе на пульс — бешеный темп. — Мы всё равно окажемся внизу, что бы ты не ответил — не в этот раз, так в следующий. У меня для тебя есть только одно предложение — единственный достойный ему ответ, — Уильям из Джонсборо развернулся и прошептал Стреляному Ли на ухо те слова, что он когда-то сказал Смиту, будучи подвешенным. — По крайней мере, об этом после мы сожалеть не будем.
— Ну так что, Ли?!
— Если меня поднимешь, я… — мальчик снова обхватил решётку и взглянул в глаза своему врагу.
— Ну, говори!
— Я не убью тебя взамен.
— Ха-ха-ха. И ты ещё сомневался, Роджер?! Луи, опускай ты. Я вернусь через пару часов.
— Нет! Нет, пожалуйста!
Пока парень вопил, а цепь медленно-медленно удлинялась, приближая обоих к «неминуемой смерти», Хан смотрел вниз, обхватив решётку руками и повторял себе: «Я в безопасности. Я в безопасности…» — верить в то его разум не хотел.
Три метра — ровно столько оставляли до дна. Подобная процедура в Единстве была более направлена на психологическую атаку — никому не нужны были «враги», если они представляли из себя простых заражённых. Нет, нужен был человек, сломленный морально и изнеможённый физически — само олицетворение отсутствия веры и преданности идеалам. Таких делали именно в подобных местах.
Да, позже Хантер узнал, что того расстояния до гнезда и того количества маток, которые там были, не хватило бы для его заражения — концентрация клеток-паразитов в воздухе становилась крайне низкой на высоте более двух метров, но в тот момент, будучи ещё мальчишкой, он считал, что каждый вздох, каждый взгляд на заражённого мог убить его. И тот, чей мерзкий голос приказывал приближать мнимую смерть, отлично знал о том, используя всякий доступный раз.
Страх, ощущаемый в тот день, Уилл чувствовал даже во сне — сердце колотилось так сильно, словно внутри всего тела, кроме него, ничего не было; руки и ноги были холодными, ватными и непослушными — они не двигались, сколько голова не приказывала; а глаза, пускай и смотрели в одну точку, не видели ничего — хотелось просто бежать, хотелось разорвать клетку и, вырвавшись, устремиться что есть сил куда-нибудь — куда угодно, лишь бы не вниз.
Но никому не уйти от реальности, никому не разжать металл голыми руками, никому не сбежать — синяки на ладонях говорили об этом лучше, чем что-либо. Оставалось лишь просто сидеть и смотреть прямо на свою смерть. Смотреть внимательно и тщательно, так, как никогда в жизни, боясь упустить момент, потому что страшнее взгляда на ту самую смерть была только подлая мысль о том, что стоит отвернуться, как она тут же сделает шаг на тебя.
— Папа… — шептал Ли, не смыкая век. — Папа… Пожалуйста…
— Наш отец мёртв, — Уильям смотрел на бездну более спокойно, ощущая не только отчаяние, но и смирение. — Эти два часа пройдут быстро, поверь мне.
— Пожалуйста… Папа!
— Я так не могу, Луи! — раздался голос сверху. — Нахер всё — я его поднимаю!
— Ты хочешь висеть рядом с ним, а?! Потому что я вот нихрена не хочу! Сказано же: он — враг!
— Какой, к хренам, враг?! Этого пацанёнка из бункера вытащили! Он всю свою грёбаную жизнь в стенах провёл, а первые люди, что пришли снаружи, расстреляли
