Коротким взмахом руки он активировал пространственный карман и достал маленькую пузатую бутылку с портвейном. Он долго копил на нее и хотел раскупорить алкоголь, когда дела пойдут на лад. Ну или наоборот, когда положение его окажется хуже некуда. Сделав первый большой глоток и отдышавшись, Шун продолжил, стыдливо опустив глаза:
— Уж простите за столь неприглядную картину. Хотя вряд ли люди вообще показывают свои лучшие черты, когда вы приходите по их душу, так что… — Он выпил еще, чувствуя, как тело потихоньку расслабляется, а все еще влажная нижняя одежда раздражает чуточку меньше. Гость напротив сидел совершенно неподвижно, словно внимал каждому слову. — Эх, дурацкая какая-то вышла жизнь. Короткая и абсолютно бестолковая. А какие были планы…
На мгновение перед глазами всплыло красивое мужское лицо, обрамленное длинными серебристыми волосами, но Шун уверенно мотнул головой, избавляясь от наваждения. За последний год он хорошо усвоил, что от обид и бессильных обвинений нет абсолютно никакого проку, только лишние расстройства.
— А знаешь, ведь раньше у меня было достаточно влиятельных врагов, — усмехнулся Шун. Портвейн жарко растекся по голодному желудку и подернул окружающее пространство размытой пеленой. — И должен сказать без ложной скромности, что… хм, хм…
Мысли спутались, возвращая его в прошлое, под широкие сводчатые потолки столичного дворца. Длинный коридор, устланный красным ковром, символизирующим стремление к победе, рев толпы в конце коридора. Лучшие бойцы, выстроившиеся в ряд, и внимательные серые глаза, цепко рассматривающие каждого претендента на одиночную битву.
— Ох, простите, — вздохнул Шун. — Вам, наверно, совершенно неинтересно слушать весь этот лепет… Я бы предложил вам выпить или накормил ужином, но, боюсь, у нас с этим могут возникнуть некоторые проблемы, да? К тому же, я обычно не ужинаю и лишней еды при себе не держу. Поэтому…
Шун тяжело вздохнул и в один глоток осушил бутылку. Неизбалованный большими дозами алкоголя организм тут же окончательно размяк, и пришлось приложить усилия, чтобы вернуть себе над ним контроль. Шун сел ровнее, выпрямил спину и сосредоточился, собираясь продолжить беседу, но минут через пять понял, что сидит, как истукан, а зрение сфокусировалось на госте, размыв все окружение в один темный фон.
— Эээ… — еще раз попытался Шун, но почти сразу же сдался, потому что язык его неожиданно словно распух и зажил своей жизнью, выписывая в полости рта замысловатые пируэты.
Он успел подумать, насколько оскорбительно с его стороны будет сейчас отправиться спать, а потом тело само приподнялось и крутанулось в пространстве, сменяя табурет на узкую деревянную кровать. В голове у Шуна еще промелькнули отдельные вспышки-мысли, как то: “нужно бы встать пораньше, еще одежду латать”, “не комильфо ее конечно оставлять на полу”, “успею ли я высохнуть до утра?”, “а может ли непроявленный забрать меня прямо во сне?” Но все эти вспышки были короткими и размытыми и благополучно прошли мимо сознания Шуна. Он уснул, растворяясь в пьяной сладкой пелене.
Сон его был светлым и наполненным приятными образами. Лазурное небо мешалось с морем, выплескивая в окно его комнаты теплые ленивые волны, пронизанные солнечным светом. Шун парил под самым потолком, поводя руками, словно плавниками. Иногда он опускался ниже, подплывал к стенам, изучая любимые, врезавшиеся в память детали. Такие, как его детский рисунок поверх тисненых шелковых обоев. Когда-то мама настояла на том, чтобы оставить “это милое творение”, и годы спустя, потеряв родителей, Шун подолгу сидел перед этим рисунком. Ни дорогие портреты в холле, ни фотографии не могли передать то ощущение тепла и родительской заботы, которое сохранилось в этой его детской малявке. Шун провел пальцами по рисунку и вдруг увидел, как на обоях выступило строгое лицо отца. Оно приближалось, и Шун было обрадовался, но отцовские черты вдруг заострились и словно подернулись льдом, а волосы поседели и вытянулись, покрывая плечи и грудь. Серые глаза посмотрели с интересом и некоторой озадаченностью, а когда Шун отшатнулся, холодная рука скользнула по его шее, нырнула под волосы, притягивая ближе, посылая по коже волну мурашек. На мгновение показалось, что рука Стального Пса срастается с его шеей, добирается до сосудов и нервных окончаний, впивается пальцами в позвоночный столб, вытягивая все силы и жизненные соки…
Шун понял, что не может дышать, и резко проснулся. Ему понадобилось несколько мучительных секунд, чтобы прокашляться, изгоняя из тела наваждение, и восстановить дыхание. Все еще судорожно сжимая ладонью горло, он огляделся. Утро было ранним, рассвет только зарождался, окрашивая заоконную панораму в розовые тона. Вороны тихонько переговаривались, посмеиваясь время от времени. Расслышать их слова было крайне затруднительно, но складывалось впечатление, что птицы этим утром пребывали в хорошем расположении духа.
Шун медленно скосил глаза, вспоминая все, что произошло накануне, и выдавил тихое:
— Здрассьте.
Незваный гость все так же восседал на табуретке, удобно распластав верхнюю часть тела на столешнице. Лицо его было обращено к хозяину дома. И хотя остальные черты лица еще не проявились до конца, глаза уже вполне можно было назвать нормальными, человеческими.
Шун потер ноющие виски, тихонько сполз с кровати, подобрал свои лохмотья и, достав нитки с иголкой, принялся штопать. В паре мест нижняя одежда была еще немного влажной, это добавляло дискомфорта, и Шун недовольно цокал языком. Непроявленный следил за его работой, не шевелясь.
Закончив со штопкой и одевшись, Шун оглядел себя и горестно вздохнул. Он надеялся, что одежда прослужит ему еще несколько месяцев, но появляться в таком безобразии на людях было совсем уж совестно. Он выгреб из припрятанного под кроватью кошелька монеты, пересчитал, убедился, что на новый костюм не хватает, и расстроился еще больше. Потом на всякий случай попросил у непроявленного прощения за то, что придется отлучиться в пекарню, потому как смерть смертью, а работа и обед — по расписанию. Гость неожиданно оживился, приподнялся на табурете и сердито сощурил глаза, словно не хотел отпускать. Шун поспешил уверить его, что обязательно вернется к вечеру, чтобы непроявленный смог довести до конца все, зачем явился, и вышел на улицу, аккуратно прикрыв дверь.
Увидев его, вороны оживились. Однако, пошумев немного, снова провалились в гробовое молчание. Дубовую рощу Шун покидал с каким-то смешанным ощущением. Ему вдруг показалось, что сегодня молчание ворон было не злобным и саркастичным, а каким-то… благоговейным?
Окинув взглядом наряд Шуна, Анхель понимающе вздохнул и даже не стал уточнять, кто привязался к позорному принцу на этот раз. Он знал, что желающих было немало. Когда с утренней партией выпечки было покончено, Анхель протянул Шуну целых пять монет, а стоило тому запротестовать — властно пресек поток застенчивых отговорок и сунул монеты прямо в карман помощника, сказав:
— Потом отработаешь. Негоже тебе тут ходить совсем уж в лохмотьях, всю клиентуру мне распугаешь.
Шун таки принял завышенную оплату, но спросил:
— А если со мной что-то случится? И я не смогу вернуть или отработать этот долг?
— Помирать что ли собрался? — весело хохотнул Анхель.
Шун, конечно, его веселья не разделял. За это утро он уже чего только не передумал: от грандиозных планов по побегу до смиренного признания того факта, что бежать ему не на что и, собственно, некуда. Да и смысла в этом побеге особого не имелось, ведь даже жажда жизни за последние полгода у Шуна заметно поубавилась. А если вспомнить прошлый вечер, так и вообще…
— Не то, чтобы… — пробубнил он наконец. — Просто, думаю, Митрушка вот тоже не собирался покидать нас.
— А ты решил, что непроявленный может прийти и за тобой? — Хохот Анхеля стал громче. — Уж прости, но…
— Это вообще-то обидно, знаете.
— Извини. Просто… ну… ты понимаешь.
Шун понимал. Он сгреб в кармане монеты, побренькал ими и вдруг спросил:
