— Может, — сказал я, — он перевоспитался, за тысячи лет заключения-то?
— Ага, и поэтому настоятель так орал, когда до него дотронулся. Узрел все великолепие его перевоспитанности. Надеюсь, он просто умрет, типа, соберет свою расхристанную душу и, наконец, спокойно отправится в загробный мир. Таосань и так история та еще досталась, тут только спятившего владыки-палача не хватало.
— Акимыч уверен, что Хохен раскается и станет хорошим персонажем, — сказал я.
— Акимыч — добряк, он всех по себе судит.
Я взглянул на дорогу, где Акимыч как раз показывал Гусу знаменитую танцующую походку воздушных фехтовальщиков, которая в его исполнении не вызывала особого восторга перед этим классом.
— А ты знаешь, как он в реальности выглядит? — спросила Ева.
— Кто, Хохен?
— Да при чем тут Хохен! Акимыч. Я, когда на его странице фотки посмотрела, прямо в шоке была. Ты знаешь, кто такой Марлон Брандо?
— Нет. Певец какой-то?
— Почти угадал. Неважно. Дефолтный тип мужчины. И чтобы мужик с такой рожей и фигурой взялся играть такой курнопястой козявкой…
— Тут многие внешность изменяют.
— Не в ту сторону изменяют.
Я еще раз посмотрел на Акимыча.
— Мне кажется, ему все равно, как он выглядит. Он вообще о себе очень мало думает.
— Да, — сказала Ева, — и это в нем самое лучшее. Слушай, ты случайно в лесу башкой в улей не попадал, что над тобой все время эти бабочки вьются? Утром я проснулась, а у тебя прямо на носу одна сидит.
— Да не, это так, — сказал я, отводя взгляд, — случайность.
* * *
Ты не знаешь, что такое одиночество бога. У вас, людей, хотя бы есть боги. Бог же не может ни к кому воззвать из алмаза своего «Я». Бог не просит, не надеется, не страшится. Ему не у кого просить. Он сам — его единственная пища.
Но она привыкла к нему. Полюбила? Насколько это возможно. Он был важен, хотя она могла забыть о нем на десятки лет. Дав своему избраннику вечную молодость и вечную жизнь, она дала ему и свободу. У него были женщины, это волновало ее и оставляло равнодушной. Ссоры пьянили, ненависть окрыляла, примирение — наполняло смыслом. Он принадлежал ей. Она могла принадлежать только себе. Спи, смертный, спи, смертный чужеземец. Все это лишь бред, который навеян тебе ароматом листьев юдзуриха, деревом, под которым нельзя засыпать, если не хочешь проснуться, изнывая от беспокойства.
* * *
Кораблик был такой крошечный, что мы лишь с трудом разыскали себе место между канатов и ящиков. Хозяин судна уже раза три выразил глубокое сожаление по поводу того, что взял нас на борт, — Хохен, как назло, застрял строго посреди палубы, мешая погрузке. Сейчас хозяин громко обсуждал нашу наглость и бессовестность с собеседником, взглянув на которого я попытался вжаться поглубже в канаты. Лишь потом сообразил, что он-то меня не узнает: рыбу его мы с Сакаямой крали, находясь под чужими личинами. Сейчас этот здоровяк, расставив ноги и упершись ладонями в бока, в свою очередь ругал перекупщиков, которых нужно повесить на крюках, тупиц, которые дерут втридорога за место на складах, а что до сборщиков налогов, то пусть бы у их матерей лопнули желчные пузыри, когда они рожали подобных негодяев!.
— А вы, уважаемый Лю, — сказал капитан, — совсем, я гляжу, перешли с рыбы на рис.
— Про рыбу мне даже не говорите, уважаемый Чен! Как я погорел с рыбой в Учгуре! Только наладил дело, такая бесовщина началась, что плюнул я этой рыбе на хвост. Не терплю я всех этих монашеских фокусов, насмотрелся на их прохиндейство, когда еще сам послушником в храме был. Вся их святость, уважаемый Чен, это сплошное надувательство и отвод глаз, дурят они нашего брата, а сами трескают в три горла.
Лю даже сплюнул, презрительно скривившись.
— Вы уж присмотрите, господин Чен, за мешочками моими. В Камито их сразу тамошний приказчик примет.
И потопал, раскачиваясь, по трапу.
* * *
Камито возродился совершенно. Ни следа пожаров и разграбления — все сверкает новым свежим лаком, народа на улицах ничуть не меньше, чем раньше, в лавках товара полно. Разноцветные карпы бьют полотнищами на шестах. Фонари теплым светом заливают улицы, качаясь гирляндами. Причалили мы вечером и тут же помчались к городским воротам, которые оказались уже закрытыми. Теоретически можно было как-то перелезть через стену, вот только не хотелось иметь дела с администрацией Камито по поводу нанесения этим стенам ущерба посредством проламывания их Хохеном. Решено было на последние деньги снять один на всех номер, очень маленький номер в очень дешевой гостинице, а с утра уже, должным образом настроившись, приступить к выполнению финальной части квеста.
На оставшиеся в денежном мешке пять серебра я купил всем чая, сам обошел группу игроков, почему-то пялившихся на меня с перешептываниями, уселся с обжигающей пальцы чашечкой на краю террасы, делал маленькие глотки, любовался цветными, словно плывущими по воздуху ночи фонариками и пытался затолкать поглубже глухое беспокойство, поселившееся в груди в последние дни.
— Молодой господин скучает?
Я повернулся. Женщина лет тридцати с высокой черной лакированной прической, из которой в разные стороны торчат длинные шпильки. Лица не разглядеть из-за белил в палец толщиной. Кимоно такое аккуратненькое, широкий пояс под грудью, ножки в белых носках на высокой деревянной обуви стоят косолапо. Первый раз ее вижу. Моргнул, высвечивая данные, — ох ты ж… Твою ж!..
— Что же без шапочки-то сегодня? — поинтересовалась ведьма О-Кицу, изящно усаживаясь рядом на пятки и колени.
— Потерял. В сложных обстоятельствах. И не надо заставлять меня на руках ходить, у меня чай горячий.
— Так ты за голову и не взялся. Все такой же несуразный и бесполезный.
— Уж какой есть.
— На гору завтра пойдешь?
— Да. А вы, между прочим, могли бы и сказать, что никуда нам от этой горы и идти-то не надо. Вы же узнали Хохена, я видел.
— Узнала, как не узнать.
И О-Кицу поведала…
Море тогда совсем и не здесь было, и гора была совсем другая, сплошной камень, и О-Кицу звали иначе, совсем другие имена тогда были. Года три ей исполнилось что ли, как пришла в их деревню смерть на железе черного воинства. И вот ведь страх какой: не просто хижины пожгли, да всех убили, нет, каждого крестьянина, каждого рыбака, бабушку старенькую, мать и отца, брата-младенца — всех черный владыка лично мечом на две половины распластовал. Разложили их под скалой, чтобы слух об этом ужасе дальше бежал, заставляя ноги слабеть, а глаза мутиться. А девочка трехлетка была камнем спасена — прижалась к нему, замерла, да и втянула ее в себя скала — даже камень размягчился от совершенного злодейства. Внутри скалы хорошо, темно, надежно. Гора свою жизнь рассказывает, долгую, интересную… Но плоть своего просит, голод кишки выворачивает, а вокруг горы мяса-то… мяса! Пусть и подпорченного уже, но так и слаще. Вот и стала маленькая девочка горной ведьмой-людоедом, расхитительницей могил, ужасом ночи, потекли века за веками, сплетаясь в тысячелетия.
— Психи! — убежденно сказал я. — Сценаристы — законченные психи!
О-Кицу положила мне руку на плечо. Ручка казалась пухленькой — а по ощущениям так кость костью.
— Пришло время расплаты. Что бы завтра ни случилось — смирись и прими как должное. Помни — здесь земли Таосань, здесь своя правда.
Глава 26
— Что же, — сказала Ева, останавливаясь на повороте широкой тропы и рассматривая карту. — Похоже, мы практически на месте. Думаю, еще метров двести — и попадаем в зону действия креста на карте. Тут он, вроде как, и родился.
— Высоковато они в древности рожать забирались, — сказал Акимыч, осторожно подходя к краю тропы и вытягивая шею. — Ишь, какое все внизу махонькое.
— Кто знает, что здесь тысячи лет назад было. — сказал я. — Может, эта гора торчала из земли небольшой каменюгой, а вокруг были леса, реки, озера и луга.
